В судовой журнал положено записывать имя и фамилию лоцмана. Я спросил его.
— Мустафа, — сказал он, глядя вперёд на тысячи и тысячи огней родного Стамбула. Среди этих тысяч он видел штуки три-четыре тех огней, которые были нужны. Мы шли в сплошную мерцающую стену.
И казалось, там нет даже щёлки, в которую можно просунуться судну. Но огни расступались перед нами, как удаляется и расступается мираж перед путником. И вот уже силуэт Леандровой башни. И рядом по набережной несутся автомашины, блестят лаком. Взвыли сирены, прижались к обочине набережной легковые машины, промчались, полыхая красными огнями на крышах, пожарные — целый отряд. Город ещё не спал. Огромный город Стамбул.
Дома проплывали мимо нас совсем рядом, в окнах светились домашние огни, там жили турецкие люди, всю жизнь смотрели на проплывающие мимо корабли, всю жизнь. И как у них голова не закружится?
В два часа десять минут прошли траверз Кандыджа-Балталиманы. Здесь около пяти лет назад «Архангельск» попал в аварию.
— «Архангельск»! — сказал Мустафа, кивая на руины дома.
Существует легенда, что в этом доме жил турецкий писатель. Он сидел за своим турецким столом и писал турецкий роман. За окном плавал туман и гудели в тумане корабли. Всё турецкому писателю было привычно и мило. Вдруг стена перед ним раскололась. У письменного стола он увидел стальной форштевень, и огромный якорь заполнил всю его турецкую комнату. Жуткое зрелище травмировало его психику. Когда состоялся суд, к огромным убыткам пришлось прибавить ещё удовлетворение иска писателя. Он требовал оплаты за те романы, которые он мог бы написать в будущем, если бы его психика не была травмирована в роковую ночь сентября шестьдесят третьего года. Согласно легенде, писательский иск был удовлетворён.
Но не турецкому лоцману было напоминать нам об этой грустной истории. Вот напишем капитану Орхану Караман-оглы, что ты в тухлом виде ходишь на службу, вот сочиним, как говорится, телегу на тебя, накатим на тебя бочку, тогда не будешь тыкать пальцем в больное наше место…
Мы пролились сквозь Босфор спокойно. Встречных было мало, видимость хорошая.
У мыса Теллитабья застопорили машины. Чёрное море было чёрным в глухой ночи. И уже позади полыхал маяк зелёным огнём.
Дух моря каким-то таинственным образом отражается на морских картах. Есть карты живые, здоровые, весёлые, зовущие к работе и радости здорового трудового рассвета. И есть карты скучные, мёртвые. Чёрное море, к сожалению, имеет мёртвые карты. Быть может, на них отражается сероводородная мертвенность его глубин? Нет ничего скучнее карт, по которым пересекаешь Чёрное море от Босфора на Керчь или Новороссийск.
Лоцманский катер привидением возник из тьмы. Опять тихие струи воды вдоль борта, запутавшийся кабель люстры, жёлтый конус её света и брызги из шпигата.
У трапа мы попрощались с турком.
— Всё олл райт, мейт! — сказал пайлот.
— Гуд бай! — сказал я.
Мустафа перелез на штормтрап. Турецкий матрос тянул ему навстречу руку. Отвалился катер. И нет лоцмана, нет человеческой судьбы. Но вот почему-то запомнилось тихое и грустное: «мало-мало-помалу, мейт…».
Латакия
Из Керчи мы пошли в Сирию.
В сирийском порту Латакия несколько суток ожидали постановки к причалу на внешнем рейде.
Мои знания Ближнего Востока питались тремя источниками. Все они были сомнительного качества. Изучение Востока я, правда, начал ещё в отрочестве при помощи Шахразады. Из тысячи и одной лекции обречённой на смерть прекрасной дочери визиря я отбирал только те, где говорилось о некоторых тайнах и странностях в отношениях мужчин и женщин. Любознательность и пытливость Синдбада-морехода, к сожалению, не остались в памяти.
Вторым источником был библейский миф о пророке Ионе. Знакомству с ним я был обязан заметкам сумасшедшего.
Третьим источником был кинофильм «Багдадский вор» и морская травля в кают-компании. Это был наиболее полезный вид информации.
Свои знания я обязан был передавать матросу, с которым стоял якорную вахту.
Якорную вахту в Латакии со мной делил занятный матрос. Он был высокий, бледный, имел оттопыренные, как у лемура, уши и глубоко заторможенную реакцию. Я бы даже назвал его реакцию на внешние раздражители глубоко замороженной. Иногда он напоминал мне Каренина в юные годы, иногда сжиженный гелий.
Заторможенность можно считать врождённым спокойствием — и тогда это отличная штука. Но у Банова было другое. И когда старпом подсунул его мне на ходовую вахту, то с руля пришлось его снять.
Я довольно быстро заметил, что Банов спокойным, но каким-то козьим взглядом шарит в компасе, когда задаёшь курс в румбах, и спросил:
— Банов, сколько градусов чистый норд?
Он невозмутимо выждал минуты две и сказал:
— Двести восемнадцать градусов.
Я было подумал, он шутник, этот длинный и бледный Банов. Подумал, что под поволокой, под козьей плёнкой в глазах — юмор. Ведь норд — ноль или триста шестьдесят градусов. И мальчишки это знают в пятом классе. А он только что закончил мореходную школу.
Но Банов не шутил. И нам пришлось расстаться. И старпом записал ещё один зуб против меня. И вот на якорной вахте опять соединил нас. Знать румбы на якоре матросу необязательно.
Было 00 ч. 00 м. восьмого февраля 1969 года.
Мы стояли на якоре милях в пяти от Латакии. Мерно вспыхивал входной маяк, и тогда в бинокль видно было, как вспыхивает белая ровная полоска прибойной пены вдоль мола. На рейде грустно и безнадёжно мычали суда — звали катер с берега, звали подгулявших моряков.
Левее входа в гавань ещё виднелись какие-то огоньки в домах. Дома на берегу гавани в Латакии подножиями уходят прямо в воду. Венеция, да и только.
За домами на горе угадывались на фоне звёзд деревья, которые я считал оливковой рощей. Мечталось побывать в этой роще. Там поднимался минарет мечети. В момент зова к вечерней молитве записанные на магнитофонную ленту голоса муэдзинов славили Аллаха, Господа миров, передавали привет и благословение господину посланных, господину и владыке Мухаммеду…
Вокруг судна и мористее была южная тьма, тьма преисподняя.
Палубные огни горели, но из рубки я ровным счётом ничего не мог видеть ни в корме, ни в носу. Огромные бензовозы и суперогромные грузовики — наш палубный груз — закрывали обзор полностью.
— Итак, Банов, мы опять вместе, — сказал я, начиная обязательный предвахтенный инструктаж. Он молчаливо согласился.
— Банов, видите ли вы огоньки этого военного кораблика?
Близко от нас крался в море «большой охотник».
— Да, — ответил Банов после обычной паузы.
Здесь кораблик исчез. Я знал, что он должен исчезнуть.
— Банов, куда, как вы думаете, провалился этот кораблик?
Он молчал.
— Кораблик мог исчезнуть за горизонтом в полминуты?
— Не-ет, — ответил он, подумав.
— А утонуть так быстро мог?
— Не-ет.
— Что же с ним произошло?
Он медленно пожал плечами.
— В каком состоянии находится страна нашего с вами пребывания?
Он молчал.
— В состоянии войны. И вот кораблик исчез. Что он сделал?
Банов молчал.
— Кораблик погасил огни. Он ушёл в патруль. Он начал нести охрану берегов родины. Смотрите карту. Любое судно, приближающееся к порту Латакия нерекомендованным курсом, будет обстреляно без предупреждения. Теперь смотрите газету…
Я специально приготовил для Банова наглядную агитацию. Крупным планом девять повешенных на площади Освобождения в Багдаде. Десятки тысяч людей наблюдают казнь. На груди повешенных плакаты: «С сегодняшнего дня — ни одного шпиона и агента на арабской земле!»
Банов мельком глянул на жуткие фото и уставился ниже. Там была изображена соблазнительная француженка, которая провела в пещере на глубине восемьдесят метров несколько месяцев.
Вот пещерная жительница только собирается улыбнуться, а через шесть кадров она улыбается в полный рот. Все фазы улыбки…
