В традициях наполеоновской армии было готовиться к битве как к празднику. За этим стояла идеология Французской революции, черты тогдашнего французского менталитета, впитавшего многое от античности с ее культом героя, понятиями славы, бессмертия, достигаемого не молитвой, а воинским подвигом. Умирать не страшно не потому, что «все там будем», а потому, что подвиг обессмертит героя. А тогда над чем же грустить? «Ночь с 6 на 7 сентября, — вспоминал француз Терион, — прошла так же покойно, как и день 6-го, и когда 7-го утром армия взялась за оружие, она была полна энтузиазма и военного пыла; оружие сверкало, и люди были в полной парадной форме»55. К тому же всех воодушевило воззвание Наполеона, прочитанное каждому полку перед битвой: «Воины! Вот сражение, которого вы столько желали. Победа зависит от вас. Она нам необходима, она даст нам все нужное, удобные квартиры и скорое возвращение в отечество. Действуйте так, как вы действовали при Аустерлице, Фридланде, Витебске и Смоленске. Пусть позднейшее потомство с гордостью вспомнит о ваших подвигах в сей день. Да скажут о каждом из вас: он был в великой битве под Москвой». Это «энергичное и короткое воззвание окончательно наэлектризовало армию, в нескольких словах оно затрагивало все ее интересы, все ее страсти, все ее нужды, короче — в них было все сказано»56. Вообще, Бородинская битва была «битвой народов». Как вспоминал сержант В. А. Фоссен, «6-го мы оставались стоять на той же позиции против неприятеля; подразделения различных родов войск и национальностей: французы, итальянцы, неаполитанцы, саксонцы, вестфальцы, поляки, дармштадтцы проходили мимо нас и занимали свои позиции»57. При этом в Великой армии были целые корпуса, укомплектованные национальными контингентами: кроме смешанного итало-французского корпуса, был еще польский, баварский, саксонский, вестфальский. Представители других народов и владений составляли дивизии (вюртембергцы), бригады, полки и даже батальоны58.
Иначе было на русской части поля. Как тут не вспомнить знакомые с детства слова Лермонтова: «…И слышно было до рассвета, как ликовал француз. Но тих был наш бивак открытый…» Действительно, многие свидетели сообщают о веселом шуме у французов и необыкновенной тишине в тот день и вечер на русских позициях. Н. Б. Голицын писал: «Глубокая тишина, которая господствовала повсюду, была предвестницею грозы. По всей линии провозили икону Смоленской Божией Матери (она была огромного размера. — Е. А.), и каждый из нас мог приготовиться с благоговением к принесению себя в жертву царю и отечеству. Величественная минута, которая никогда не изгладится из памяти моей!» В русском лагере готовились не к подвигу во французском понимании, а к жертве во имя России и царя. Федору Глинке все это напоминало приготовления к Куликовской битве — тысячи и тысячи людей вставали на колени, припадали к земле и горячо молились Богу, прося у него победы и жизни59. Французы же, дети буржуазной, атеистической революции, видя русские хоругви и священников, потешались над «средневековьем» русских. Это были два мира, которым не суждено было понять друг друга. Многие люди в русских рядах осознавали, что идут почти на верную смерть. Как писал участник сражения П. X. Граббе, у него тогда не было никаких иллюзий: «Решительной победы над Наполеоновой армией в тогдашнем состоянии нельзя было надеяться»60. Так думали и другие участники сражения. Н. Н. Муравьев писал, что «мы были гораздо слабее неприятеля и потому не должны были надеяться на победу».
Приближался вечер 25 августа. «Солнце светило ярко, — вспоминал артиллерист И. Т. Радожицкий, — и золотистыми лучами скользило по смертоносной стали штыков и ружей, оно играло на меди пушек ослепительным блеском. Все устраивалось для кровопролития следующего дня: московские ратники оканчивали насыпи на батареях, артиллерию развозили по местам и приготовляли патроны. Солдаты чистили, острили штыки, белили портупеи и перевязи, словом, в обеих армиях 300 тысяч воинов готовились к великому, страшному дню».
Не палить в «молоко» и не паниковать. Не отдыхали и офицеры. В их обязанности входило тщательное наблюдение за оружием солдат, а главное — забота об их моральном состоянии. Согласно «Наставлению господам офицерам… в день сражения» М. С. Воронцова, перед боем офицеры и особенно ротные командиры должны были тщательно осмотреть все ружья, приказать ввернуть и хорошо закрепить новые кремни, проследить, чтобы солдат имел еще два в запасе и чтобы положенные 60 патронов «были налицо и в исправности и так уложены, чтоб солдат, вынимая из сумы, в деле не терял оные, как то часто случается». Офицерам надлежало смотреть, чтобы в бою солдаты стреляли прицельно. «При знаке или команде стрелять» офицеру предписывалось выйти за фронт «и, ходя за оным подтверждать, чтобы каждый рядовой прицеливался и второпях не стрелял бы вверх. Сие есть обязанность всех офицеров и унтер-офицеров замыкающих, кои все должны ходить и строго смотреть, чтоб люди их вверх не стреляли». Перед боем солдатам нужно было делать внушения: «Запрещается наистрожайше, чтоб никто из офицеров или солдатов никогда не осмелился что-нибудь сказать такое, которое бы могло устрашить или удивить своих товарищей. Надобно стараться видеть неприятеля как он есть, хотя он и силен, хотя он бы был проворен и смел, но русские всегда были и будут гораздо храбрее, новозаведенная наша картечь в близкой дистанции тысячу раз лучше его пуль; про штыки же и не говорю, никто еще никогда против русских штыков не удержался, надобно только дружно идти и, пробивши неприятеля, не всем гнаться, а только некоторым…» Речь идет о введенных в армии картечных патронах, которые, как считал Воронцов, «предпочтительно употребляться должны в рассыпном фрунте, в лесу, против кавалерии и особенно против неприятельских стрелков»61.
«Наступила ночь, — продолжал Радожицкий, — биваки враждующих сил запылали бесчисленными огнями кругом верст на двадцать пространства; огни отражали в небосклоне на темных облаках багровым заревом: пламя в небе предзнаменовало пролитие крови на земле. Велики были собранные силы, велико предстояло побоище — знаменитое в летописях мира»62. Н. Е. Митаревский в ту ночь сидел в кругу своих боевых товарищей офицеров и слушал их разговоры: «Полагали, что завтрашний день будет решением кровавой задачи, и, разумеется, об этом только и толковали. “Не может быть, — говорили, — чтоб из такого дела все мы вышли живы и невредимы. Кто-ни-будь из нас да надо же быть убитым или раненым”. Некоторые возражали: “Не может быть, чтобы меня убили, потому что я не хочу быть убитым!..” Другой замечал: “Меня только ранят…” Один молодой, красивый подпоручик сказал, указывая на открытую лазейку бивуака: “Смотрите, видите ли вы там, на небе, большую звезду? Когда меня убьют, я желал бы, чтобы душа моя переселилась туда”. Этот офицер действительно был убит, но там ли его душа? Однако ж по настоящее время как только взгляну на крайнюю звезду Большой Медведицы, я вспоминаю о своем юном сослуживце. Я доказывал, что в среднем обыкновенно из десяти убивают одного, а ранен будет кто-нибудь непременно. “И неужели я именно тот десятый, который должен быть убитым” — говорили иные. Все мы были люди молодые, я же моложе всех. Споры продолжались до тех пор, пока старый штабс-капитан не сказал: “Полно вам рассуждать, молитесь Богу, да спите, а там его святая воля”»63.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
