Впрочем, в Слюдянке, на случай непредвиденных обстоятельств, можно было воспользоваться услугами постоялого двора. Была там и таверна с приличной кухней и богатым ассортиментом виноградных и плодовых вин.
Перспектива возвращения в Летний дворец его совсем не устраивала.
Хотя, если бы не Толемей-хан, то он, наверное, остался бы там пожить еще пару-тройку дней. Он не сказал Толемей-хану ни слова неправды, ну а всей правды, убийственной и беспощадной, этому старому вздрычу знать было необязательно, и, особенно, про то, что находится в кожаном мешке, притороченном к седлу его лошади. Этого породистого скакуна он купил у Моисей-хана, как нельзя, кстати, ибо в представлении людей, среди которых ему приходится жить, конь из конюшни наследника престола — все равно, что Роллс-ройс из гаража английской королевы.
Никогда-никогда принц Арон не станет императором, как им не стал его отец Тезей-хан, который, конечно, был совсем не тем, за кого себя выдавал. А не станет принц Арон императором по той причине, что его голова, аккуратно обработанная и хорошо засушенная, как и голова его сестры принцессы Мелиссы сейчас болтаются в кожаном мешке, притороченном к седлу его Буцефала. Не сказал он Толемей-хану и о том, что уже полгода состоит на службе у короля парсов Уильяма по прозвищу Львиное Сердце, и возвращается в Сиракузы с чувством глубокого удовлетворения от профессионально выполненной работы. С небольшим отрядом в тридцать копий и шайкой подкупленных лесных разбойников-еблагов в середине лета ему удалось подкараулить в верховьях реки Елены караван судов, который бывший начальник Тайной канцелярии Урхан вел в Эльдорадо. В результате жестокой схватки Урхан и его слуги вместе с немногочисленной охраной были перебиты. Принц Арон предпочел почетному плену самоубийство, бросившись на свой меч. Принцесса Мелисса досталась ему в качестве почетного трофея. Губки бантиком, попка яблочком, бровки вразлет и… гордая поза оскорбленной невинности. Как приятно вспомнить тот незабываемый девичий крик, что заканчивается уже женским стоном! А потом он отдал ее ебланам:
«Налетай! Проверено! Мин нет». Ох, как же они потешились над нежным девичьим телом! Однако же, чтобы не оставлять свидетелей, всех их пришлось умертвить. После этого госпожа Судьба снова развернулась во всей своей шулерской красе, доставая из расписных шифоновых рукавов одного краплёного туза за другим. По дороге в Сиракузы его угораздило попасть в плен к валенсийским пиратам. Эти бестии без труда взяли на абордаж зафрахтованную им в Айхеное купеческую ладью. Все его товарищи, к сожалению, погибли, а его самого пираты продержали на своей базе почти целый месяц, пока из Сиракуз не прибыл посыльный от короля Ричарда и не заплатил требуемый выкуп. И потекли дни его жизни в стиле «отдых на пляже»: тебя никто не беспокоит, ты сам ни о чем не беспокоишься, переворачиваешься с бока на бок и стараешься получать удовольствие. Впрочем, и от пиратов была какая-то польза: это их «специалисты» за умеренную плату обработали и засушили головы щенков Тезей-хана, за которые его по прибытию в Сиракузы ожидал очень даже неплохой бонус: откупа, синекуры и поместья. Вымощенная дорога, извивающаяся серпантином, привела его к самой высокой отметки, с которой, как на ладони, можно было разглядеть Слюдянку с ее кривыми улицами и двухэтажными каменными домами, побеленными мелом, и бухту с причалом, у которого стояло одно большое парусно-весельное судно и два «корыта» поменьше. Его слуга, опершись на плечи возницы, привстал и, прислонив ко лбу ладонь, как козырек, пытался рассмотреть, что за корабли столпились у причала.
Он натянул поводья и остановил своего Буцефала. Остановилась и повозка, которую он вместе с лошадью и возницей арендовал на условиях почасовой оплаты у дворцового приказчика Моисей-хана.
— Что ты видишь?! — крикнул он, обращаясь к слуге.
— Вижу большой корабль, который похож на «Альбатроса» из Тхэбая, а два поменьше, наверное, местные — предположил слуга, обладавший столь острым зрением, что даже самые тусклые звезды на небе различал. Впереди был крутой спуск, и возница попросил чуточку подождать, пока он не установит на передних колесах повозки что-то вроде тормозных колодок. Слезать с Буцефала, а потом снова забираться в седло было лень, и он решил не суетиться. В это время с ними поравнялись два человека, одетые в охотничьи комбинезоны из оленьей замши с футлярами для луков и колчанами стрел за спиной и обычными кожаными сумками на плече. Охотники, молча, прошли мимо, ускоряя шаг, благодаря начинающемуся для них спуску. Лицо одного из охотников показалось ему не просто узнаваемым, в смысле расовой и этнической принадлежности, а зловеще-знакомым. Как и у него самого, через все лицо (от уха до нижней челюсти) охотника был шрам, а выпуклости на груди, определенно, свидетельствовали о том, что он — женщина. «Урсула! Это же она!»— как ногайка Банзай-хана, которая когда-то обожгла его лицо, так обожгла его сознание мысль о знаменитой орландской амазонке, которая уже несколько раз вставала у него на пути. Ярость, охватившая Виктора, была такой огромной, что он не рискнул с ней бороться, и, развернув коня, он приказал слуге подать кавалерийскую пику. Слуга, конечно, удивился, но приказ выполнил.
Зажав древко пики под пазухой за утолщенное основание, и, пришпоривая коня, он привел холодное колющее оружие в надлежащее положение для атаки на полном скаку. Охотники, ускоряя шаг на спуске, услышав цоканье подкованных копыт, оглянулись и в недоумении остановились. Когда дистанция в двести шагов, первоначально разделявшая их, сократилась наполовину, он увидел, как Урсула метнулась к скале и пытается ухватиться за выступ, а ее спутник поспешно вытаскивает из-за спины футляр с луком. «Глупцы! — подумал Виктор. — Еще десять секунд, и вы оба вниз головой полетите в пропасть!». Он даже успел посмеяться, представив их полет, как Буцефал, вдруг, взвился на дыбы, отказываясь наезжать на человека-пешехода. С трудом удержавшись на седле, он привел коня, поводьями и шпорами, в покорность, но, прежде чем его пика нацелилась точно в грудь спутника Урсулы, он увидел в руках его металлический предмет по форме напоминающий автомат Калашникова. «Мать твою в проплешину! Это еще что за чудо?!»— только успел удивиться он, как автоматная очередь разрезала его словно пополам, и последнее, что он хорошо запомнил, было ощущение невесомости падения на дно той самой пропасти, в которую он так яростно желал сбросить своего злейшего врага. А потом наступили покой и тишина. Неизвестно, сколько времени прошло, когда сознание снова стало возвращаться к нему под влиянием нестерпимой боли в области живота и правого предплечья. Он расклеил ресницы и увидел пасмурное небо, сыпавшее снежной порошей. В ушах — вата и колокольный звон, как после контузии, но кое-что было слышно, например, шум прибоя и крики чаек и альбатросов. Рядом с ним, совсем близко, на расстоянии вытянутой руки торчала между камней оскаленная лошадиная голова с кровавой пеной на губах. Он снова закрыл глаза, явственно услышав чьи-то голоса. Разговаривали двое на незнакомом языке. Если это были те двое, которых он хотел убить, то ему по-всякому надо было притвориться мертвым, и, сжав зубы, он приготовился терпеть любую, даже самую аццкую невыносимую боль. Люди, которые его нашли, осмотрели его раны и он приготовился к тому, что его начнут «потрошить», в смысле вывертывания карманов, срезания кошельков с золотыми и серебряными динарами и прочего мародерства. Но ничего этого не произошло. Вместо того чтобы утилизировать его в качестве добычи-трофея, эти люди разжали у него лезвием ножа зубы и засунули в рот какое-то смолистое вещество, отдающее горечью. Горечь разъедала полость рта, и ему, хочешь — не хочешь, пришлось совершить несколько судорожных глотательных движений. После этого по всему его телу пронеслась волна тепла, и даже стало очень приятно, как будто в него вкололи энное количество кубиков морфина. «Кака! Они засунули мне в рот смолу того самого чертового дерева, которую постоянно жевали эти чертовые ебланы! — мелькнула в голове здоровая мысль, и он хотел было выплюнуть эту гадость изо рта, и снова испугался. Вдруг, люди, которые его нашли, только и ждут того, чтобы он проявил признаки жизнедеятельности? А потом они начнут его допрашивать и расспрашивать. Нет! Это он уже проходил…» Боль в животе постепенно опускало, а предплечье и вовсе перестало беспокоить. И тогда он решил: «Будь, что будет! Попробую подняться!»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
