– Но я плыву тоже.
– Плывешь… – протянул блондин неопределенно.
– Да, потому что, возможно, придется вести переговоры, которые я не могу доверить никому другому. Или принимать такие решения, что… В общем, нам надо выйти прямо сейчас, иначе потеряем его.
– Я говорил тебе недавно: теперь ты – не та, что была раньше, – заметил Смолик. – Не простая девица, поэтому тебе нужна охрана. Помнишь? Ладно, а сейчас выслушай и другое: ты – богатый человек. Не пристало тебе носиться по морям в компании простолюдинов, следить за кем-то, слушать матросскую брань… Ты зажиточный торговец, хозяйка одного из пяти крупнейших домов архипелага! А хочешь плыть…
– Мои уши не отпадут, если услышат матросскую брань, – перебила Арлея. – Послушай, я… в этот раз я не хочу приказывать, потому что это опасное дело – следить за Уги-Уги, за самим монархом. Но я подозреваю, ты просто боишься.
– «Боишься»! – Тео воздел руки, схватился за волосяную пальму на голове и потряс ее, как если бы это было натуральное дерево, с которого он хотел сбить парочку кокосов себе на обед. – Ну что за пошлая попытка, красави… хозяйка? Раздери якорем мою… Боишься! Думаешь окрутить меня таким простым маневром, твоя милость? Ничего не боятся лишь самовлюбленные болваны! Я люблю себя – но я не болван. И потому – да, я боюсь, а вернее – опасаюсь преследовать нашего гладкозадого толстячка… Ну хорошо, хорошо! Отправляемся немедля? Ладно. Но учти: на время плавания мое жалованье составит девять тарпов. Ну и всей команде необходимо будет поднять жалованье на треть относительно того, что им положено сейчас. Да, тебе это влетит в монетку – иначе, однако, никак. Это будет лишь справедливо, согласна?
– Согласна, – ответила Арлея, хмурясь. Она постепенно перенимала привычку Диша к прижимистости: деньги – не вода, они не утоляют жажду к себе, но лишь распаляют ее. Впрочем, Арлея надеялась, что таким, каким был Длог, то есть когда скупость приводит к жестокости, она все же не станет.
– Девять тарпов тебе, на треть выше – всем остальным. Мое слово. Или хочешь увидеть расписку?
– Слово твоей милости дороже всяких расписок, дороже всего… кроме поцелуя твоей милости, – откликнулся Тео. – Раз так, отплываем немедля. Я понимаю – ты уже предупредила всех в торговом доме? Примчалась сюда, зная, что уговоришь меня и это плавание состоится?
Она кивнула, и тогда блондин заключил:
– Значит, хозяйка, располагайся в капитанской каюте, я же перееду в кубрик, потому что ладья толстяка – вон она, вижу, уже покидает Наконечник. Или постой! Надо ли мне переносить пожитки, быть может, мы оба сумеем разместиться…
– Ты ночуешь в кубрике, но вещи можешь оставить, – сердито перебила его Арлея. – Они мне пригодятся. Я, как видишь, не успела прихватить багаж. А твоя одежда, думаю, сойдет для меня. Надеюсь, она чистая?
Девушка повернулась к Смолику спиной и решительно зашагала в направлении кормы.
Глава 10
– Торк агач долки, идхи саила таранис…
Несколько мгновений Гане казалось, что слова эти произносит голос в его голове: ясный, ровный, говорящий какую-то абракадабру, зато отчетливо. Потом он проснулся, открыл глаза и понял, что слова доносятся от человеческого силуэта, смутно видимого на фоне блеклого света, который испускали усеивающие мягкий камень стен пятна. Неподалеку раздавались другие голоса, они что-то кричали.
– Чемта мяо – пывить вьрок.
Тулага медленно сел, еще плохо соображая, что происходит. Рядом спал, подложив ладони под щеку, Кахулка. Третий раб, белый по имени Арт, стоял на коленях, повернув лицо в сторону, откуда доносился шум.
Они находились здесь уже долгое время. Рабам дали лампу, горящую тусклым синеватым светом; пропитанного маслом фитиля хватало надолго, когда он наконец выгорал, подходила к концу очередная смена. Еду приносил охранник, он же менял фитиль в лампе.
Когда их впервые привели сюда, Кахулка сказал, показывая на стену:
– Кисляк.
Там висело нечто мягкое, желеобразное, размером с кулак. С него сочился блеклый зеленоватый свет. Как только охранники ушли, бывший лодочник вместе с Артом тут же сорвали его и съели. Кисляк при этом тихо попискивал, как мякоть сырого парусного моллюска.
– Слизкий гриб, и вода, и еда там, – пояснил туземец довольно. – Теперь работать. Если алмаз не находить – нам есть не давать, а если долго не находить – приходить сюда и бить сильно-много.
Арт оказался вечно напуганным молчаливым человеком. В каменном мешке, которым заканчивалась протянувшаяся от кольцевого туннеля узкая извилистая штольня, невозможно было выпрямиться во весь рост; стоя на коленях или лежа, рабы разгребали камни, выискивая алмазы. Те были вкраплены в породу, словно брызги, упавшие в жидкость, которая тут же застыла. Откуда они взялись в толще мягкого камня, оставалось непонятным.
Все найденное складывали в легкое деревянное блюдо. Снаружи, под входом в штольню, надсмотрщики всегда дежурили по трое. Пещера Полумесяца была почти выработана, поэтому там трудились лишь несколько рабов, отыскивающих последние алмазы. От кольцевого туннеля, подобно рукоятям штурвала или лучам светила, отходили короткие или длинные, прямые или извилистые, но всегда – узкие и полутемные штольни; в конце каждой работали три-четыре раба, постепенно расширяя и удлиняя ее, а у выхода всегда находились охранники. Они жили здесь же, в домиках из хвороста или неказистых шатрах.
Кольцевой туннель не был строго горизонтальным. От пещеры он шел вниз с небольшим уклоном, опоясывая провал широкой спиралью в полтора обхвата, и заканчивался хорошо охраняемыми воротами. По словам Кахулки, Большой Змей жил где-то за ними. Ну а что находилось еще ниже – этого бывший лодочник не знал, хотя и утверждал, что там обитают вконец одичавшие безкуни и какие-то младолюды.
– Грал ахал, грал ахал, грал аханал!
Арт встал на четвереньки, свесив голову, забормотал тише, потом застыл – вроде бы заснул, хотя не лег, так и остался стоять. Из туннеля донесся крик, затем звуки ударов – слишком быстрых, чтобы обычный человек мог наносить их.
– Гон.
Кахулка проснулся, открыл глаза, прислушиваясь. Перевел взгляд на Арта.
– А он безкуни стал, – негромко сказал туземец.
Иногда рабы сходили с ума под действием бившего снизу дрожало – дыхания Марлоки. После этого они становились совсем бестолковыми и плохо слушались приказов, однако могли, то и дело бормоча всякие странные слова, продолжать добычу алмазов. Хотя иногда пытались сбежать, насколько понимал Гана, – несознательно, подобно червяку, который стремится уползти, зарыться в землю. Почему-то дыхание Марлоки сильнее всего влияло на белых, меньше – на метисов и еще слабее на туземцев.
– Наше куни сильнее, – так пояснил Кахулка.
Синекожие, даже если становились безкуни, очень редко удирали вниз. А вот Тулага, оставаясь в трезвом рассудке, уже несколько раз порывался сделать это, но его останавливало сознание того, что бежать попросту некуда: даже если он сумеет перебить охрану около штольни и прорваться сквозь пещеру Полумесяца – что потом? Спрятаться в корзине и ждать, пока ее поднимут, чтобы сразиться с охраной наверху?.. Но он не может убить здесь всех, а оставшиеся вскоре сообразят, где именно прячется беглец. Да и вообще, как внизу, так и наверху надсмотрщиков и охраны слишком много, в одиночку с ними не справиться, а бунт поднимать никто не захочет: большинство рабов до потери сознания страшились того, кто называл себя Богом Нижних Земель и летал на огромной безглазой помеси паука и осьминога. Нет, бежать сейчас было невозможно – и Тулага выжидал.
Арт вскоре улегся на камни лицом вниз и затих, а вот шум из туннеля, наоборот, усилился. Кахулка перевернулся на другой бок, потом сел, прижавшись к стене, глядя вдоль штольни. Лампа почти погасла, совсем тусклый свет озарял каменный мешок, согбенную фигуру туземца и его испуганное лицо.
– Гон, – произнес Тулага, глядя на него. – Что это?
