Судя по всему, Высоцкий интуитивно это понимал, однако изменить ничего не мог, поскольку был фаталистом. Еще в 72-м году из-под его пера родилось стихотворение, где он с абсолютной точностью выразил этот свой фатальный взгляд на вещи:
Ничье безумье или вдохновеньеКруговращенье это не прервет.Не есть ли это — вечное движение,Тот самый бесконечный путь вперед?
Вступая в невольный спор с автором, которому судьба не предоставила шанса застать будущее (наше нынешнее настоящее), зададимся вопросом: куда ведет человечество этот путь вперед — от хорошего к лучшему или, наоборот, к худшему? В зависимости от ответа и должны располагаться оценки брежневского «застоя»: в первом варианте это, конечно, зло, во втором — благо. Лично мне ближе второй вариант. Как пишет все тот же историк А. Шубин:
«Советское общество не было социалистическим. В 70-е годы это откровение вызывало разочарование в идеалах, в наше время, когда идеалы те скомпрометированы, можно взглянуть на этот вопрос спокойнее: СССР не был раем на земле, но не был он и адом. Здесь не было социализма, но было социальное государство.
Никакой критики не выдерживают также идеологические схемы, по которым СССР 70-х представлял собой тоталитарную систему, где почти все люди действовали по команде сверху, мыслили в соответствии с идеологическими заклинаниями партии и при этом все время боялись репрессий КГБ. Такую картину можно увидеть в западных фильмах о советской жизни и в современной телевизионной псевдодокументалистике, но в реальности советское общество было живым, чрезвычайно многообразным, разноцветным, и населена эта страна была обычными людьми со своими нуждами и взглядами…»
И вновь вернемся к хронике событий конца 76-го.
Из-за торжеств по случаю дня рождения Брежнева были отменены концерты Высоцкого в Подольске. В тот день артист должен был дать их сразу три, причем организатором выступал ныне известный кинодеятель (основатель «Кинотавра») Марк Рудинштейн. Однако в самый последний момент ему позвонили из горкома и приказали концерты перенести на другое число: дескать, таково распоряжение из Москвы. Видимо, боялись, что Высоцкий позволит себе какую-нибудь неуместную шутку или споет что-нибудь «не то». Рудинштейну пришлось ехать к певцу на Малую Грузинскую и сообщать ему эту неприятную новость. «Но концерты мы обзательно проведем в ближайшее же время», — пообещал Рудинштейн артисту. И слово свое сдержал — эти выступления состоятся. Но прежде Высоцкий выступил в ряде других мест, но уже в Москве. Так, 23 декабря прошли его концерты в ДК «Красная звезда» и «Гипробытпроме». Наконец два дня спустя состоялись его концерты в Подольске, причем сразу в трех местах: в ЦКБ нефтеаппаратуры, ДК «Дубровицы» и ДК имени К. Маркса.
26 декабря Высоцкий дал еще один концерт — в МВТУ имени Баумана.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
В ПИКУ ДИССИДЕНТАМ
В среду, 5 января 1977 года, Высоцкий играл на сцене «Таганки» принца датского Гамлета. А два дня спустя выступил с концертом в Доме культуры Автомобильного завода имени Ленинского комсомола (АЗЛК). Исполнил восемь песен: «Утренняя гимнастика», «Я бегу, бегу…», «Жираф», «Кто верит в Магомета…», «Я не люблю», «Про Джеймса Бонда», «Я вышел ростом и лицом…», «Песня завистника», «Ой, Вань…»
Отметим, что приехал он туда в качестве… лектора от общества «Знание». Спросите почему? Дело в том, что вот уже год он вынужден маскировать свои выступления под лекторские, чтобы не иметь претензий от властей. Перед каждым концертом он теперь вынужден «литовать» свой репертуар: отсылать список песен «наверх», чтобы там их тщательно фильтровали. Если что-то цензорам не нравилось, Высоцкого заставляли эти песни из программы исключить. Все это было не случайно, а вполне закономерно: как уже отмечалось, градус ненависти Высоцкого к существующей власти с каждым днем повышался, что отражалось на его творчестве. В целях недопущения выплеска этой ненависти на публику власти и сделали Высоцкого… «лектором» общества «Знание». А ведь могли поступить и более жестко: вообще перекрыть ему кислород и лишить концертных выступлений. Но был избран иной путь. Который и позволяет нам сегодня сделать вывод, что советский режим эпохи «застоя» был отнюдь не жестоким и тоталитарным, а пофигистским. С диссидентами там нянькались как с малыми детьми: например, с 1967 по 1976 год посадили за решетку всего-то 270 человек (по 27 в год, и это на 270-миллионную страну!), а остальных боялись даже пальцем тронуть, опасаясь шума на Западе, в результате чего тот же А. Сахаров за эти же годы проведет 150 (!) пресс-конференций, на которых будет поливать СССР помоями без всякого зазрения совести (он, к примеру, заявил, что СССР более агрессивное государство, чем США, одобрил вторжение последних во Вьетнам, а также переворот в Чили как спасение от коммунизма). И этот человек жил в центре Москвы (рядом с Курским вокзалом) и спокойно озвучивал свои антисоветские прокламации на весь мир, не боясь быть посаженным в тюрьму или высланным за границу. А те же диссиденты из «Хельсинкских правозащитных групп» своими выступлениями сорвали советским властям несколько крупных контрактов на общую сумму в 2 млрд долларов — и хоть бы хны: только нескольких из них посадили, а остальные как ни в чем не бывало продолжали свою деятельность под прикрытием Запада. А ведь если бы какие-нибудь правозащитники в США сорвали тамошнему военно-промышленному комплексу контракты на такую же миллиардную сумму, легко себе представить, что бы с ними сделали — одно мокрое место бы осталось. Впрочем, на то они и капиталисты — деньги считать умеют. Потому, видимо, и победили брежневских пофигистов.
Но вернемся к хронике событий января 76-го.
В те дни из Театра на Таганке ушел его директор — Николай Дупак. Причем сделал это не по своей инициативе, а по воле главрежа Юрия Любимова. Вот как об этом вспоминает сам Н. Дупак:
«13 января — я как раз занимался вопросами будущих гастролей театра в Париже в связи с 60-летием советской власти на очень выгодных условиях — Юрий Петрович вошел ко мне в кабинет и говорит: вы либерал. Вы распустили артистов, дверь в кабинет у вас всегда открыта — проходной двор. Я хочу сосредоточить всю влась в театре в одних руках и быть директором и худруком. Со всеми я уже согласовал.
Я сказал: честь имею! Дверью захотелось хлопнуть так, чтобы стены задрожали. Прохожу фойе и замечаю на стене, рядом с портретом Любимова, свой. Представил, как кто-то будет этот мой портрет снимать… Взял его под мышку, открыл багажник машины — у меня была тогда «21-я» «Волга», — бросил туда и уехал. Так завершились мои первые 14 лет работы с Юрием Петровичем Любимовым…»
