артритом старик, и так же молча забирал ее у меня.
Для Писконтьюта это было эквивалентом черной мессы.
Через три недели Роберт был превосходным танцором, по уши влюбленным в Мэри.
— Как такое могло случиться? — спрашивал он меня. — Как?
— Ты мужчина, она женщина, — сказал я.
— Мы совершенно разные!
— Да здравствует совершенная разница, — сказал я.
— Что же мне делать? Что же делать? — подавленно проговорил Роберт.
— Объяви о своей любви, — сказал я.
— К горничной? — не веря ушам, пробормотал он.
— Голубых кровей больше не существует, — сказал я. — У потомков вице-губернатора Род-Айленда нет другого выхода, как только жениться на простых девушках. Это как в той детской игре, когда кому-то всегда не хватает стула.
— Не смешно, — горько проговорил Роберт.
— Послушай, тебе ведь не на ком жениться в Писконтьюте, верно? — заметил я. — Сторож в лесу дежурит уже три поколения, и все здесь давно уже по крайней мере в троюродном родстве. Система взращивает в себе семена собственного разложения, пока жизнь не заставит вас начать смешивать кровь с шоферами и горничными.
— Свежая кровь появляется постоянно, — запротестовал Роберт.
— Свежая кровь уехала, — сказал я. — Вернулась домой в Бикон-Хилл.
— Правда? Я не знал, — удивился Роберт. — Я последнее время вообще мало кого вижу, кроме Мэри. — Он приложил руку к груди. — Эта сила… она делает с тобой все, что пожелает, заставляет чувствовать то, что она хочет.
— Спокойно, мой мальчик, спокойно, — сказал я и отправился прямо спросить у Мэри, любит она Роберта или нет.
Под гуденье пылесоса она отвечала двусмысленно и загадочно.
— Я словно создала его. Практически из ничего.
— Он говорит, ты разбудила в нем дикаря.
— Я о том и толкую. Не думаю, что там был дикарь, которого можно было бы разбудить.
— Какая досада, — заметил я. — А ведь сколько сил потрачено, чтобы держаться от дикарей подальше. Если ты за него выйдешь, у тебя будет очень богатый дикарь.
— Пока что он как дитя из инкубатора, — зло проговорила Мэри.
— Жизнь для Роберта потеряла смысл, — сказал я. — Ты и не представляешь, что с ним сделала. Ему теперь абсолютно плевать, выигрывает он или нет в теннисе и гонках.
Рассказывая о любви другого, я заглянул в широкие голубые окна ее души, и безумное желание захлестнуло меня.
— Он теперь даже не улыбается, когда кто-то произносит «Писконтьют» так, как это пишется, — пробормотал я севшим голосом.
— Мне жаль.
Потеряв голову, я схватил ее за запястье.
— Ты любишь меня?
— Я могла бы, — ответила она.
— Да или нет?
— Для девушки, которую учили быть дружелюбной и мягкой, такое сказать нелегко. А теперь позволь честной девушке делать ее работу.
Я сказал себе, что никогда еще не встречал такой честной и милой девушки, и вернулся к Роберту уже ревнивым соперником.
— Я не могу есть, не могу спать, — пожаловался он.
— Не рыдай у меня на плече, — отрезал я. — Ступай к своему папочке и расскажи ему. Пусть посочувствует.
— Боже, нет! С чего это тебе такое пришло в голову?
— Ты когда-нибудь разговаривал с ним хоть о чем-нибудь? — поинтересовался я.
— Ну, в детстве было кое-что… он называл это «узнать мальчишку получше». Выделял на это вечер среды, когда я был маленьким.
— Превосходно, — сказал я. — У вас есть прецедент. Возроди дух тех деньков.
Я хотел, чтобы он поскорее убрался с дивана, чтобы я мог вытянуться на нем и уставиться в потолок.
— Ну, мы не то чтобы разговаривали, — сказал Роберт. — Дворецкий приходил в мою комнату, устанавливал кинопроектор, а потом приходил отец и запускал ровно на час мультфильмы с Микки-Маусом. Пока они крутились, мы просто сидели в темноте.
— Прямо неразлейвода, — проговорил я. — И по какой же причине закончилось столь эмоциональное общение?
— По разным. В основном из-за войны. Отец был главным по гражданской обороне в Поните, заведовал сиренами и все такое. Это занимало у него массу времени. Так что я заряжал пленку и смотрел мультфильмы один.
— Детишки здесь рано взрослеют, — заметил я, раздумывая над непростой дилеммой.
Моим долгом как гувернера было сделать из Роберта взрослого индивидуума. В то же время его незрелость давала мне огромное преимущество в нашей борьбе за Мэри. В конце концов я остановился на плане, который должен был сделать из Роберта мужчину и в то же время привести Мэри в мои объятия.
Я остановил ее в холле и спросил в лоб:
— Мэри, так все-таки Роберт или я?
— Тс-с-с-с! — шикнула она. — Потише. Внизу коктейльная вечеринка, а звуки отсюда очень хорошо разносятся.
— Ты бы хотела распрощаться со всем этим? — прошептал я.
— Отчего же? Я люблю запах мебельной политуры, зарабатываю больше, чем моя подруга на авиационном заводе, и общаюсь с людьми из высшего общества.
— Я хочу, чтобы ты вышла за меня, Мэри, — сказал я. — Я никогда не буду тебя стыдиться.
Она отступила на шаг.
— Зачем ты так плохо говоришь? Кто стыдится меня? Я хочу знать!
— Роберт, — сказал я. — Он любит тебя, но его стыд сильнее его любви.
— Он любит танцевать со мной, — запротестовала она. — Мы чудесно проводим время.
— Не на людях, — сказал я. — Как думаешь, при всем твоем очаровании станцевал бы он с тобой хоть одно па в яхт-клубе? Черта с два!
— Станцевал бы, — медленно проговорила она. — Если бы я захотела. По-настоящему захотела.
— Да он скорее умрет. Слыхала о тайных алкоголиках? Которые пьют, запершись в гардеробных? Так вот, ты завела себе такого же гардеробного возлюбленного.
Я оставил Мэри наедине с этой досадной мыслью и с удовлетворением увидел вызов в ее взгляде, когда поздним вечером она пришла танцевать. Впрочем, ничего не происходило, пока между нами не вклинился Роберт. Обычно Мэри просто переходила из моих объятий в объятья Роберта, не открывая глаз и не сбиваясь с шага. Сегодня она остановилась, широко раскрыв глаза.
— В чем дело? — спросил Роберт, изгибаясь всем телом и крутясь на носках, тогда как Мэри стояла выпрямившись,
