Наконец, когда уже совсем стемнело, молодой в очередной раз, поймал хмурый взгляд старика и тот, кивком головы, показал ему, мол, пойдём выйдем и сам не прощаясь, вышел в дождь. Кайсай последовал за ним.
— Пойдём ко мне, — повелительным тоном, не терпящим возражений, пробасил старый бердник, когда молодой вышел и не поворачиваясь, и не желая даже смотреть на реакцию того, к кому обращается, добавил, — разговор есть.
Кайсай от такого и сам отказываться не хотел. Сидеть тут днями в неведении, мука ещё та, а здесь, хоть что-то может проясниться.
Они нырнули в шатёр Олкабы, хозяин почиркал кресалом, запалил трут, а там и небольшой костерок, от которого в сумраке шатра посветлело. Всё время, пока возился с огнём, он не проронил ни слова. Рыжий, пристроившись на входе, ждал. Наконец, Олкаба устроился, похоже, на чём-то мягком и задумался, глядя на огонь, проговорив не зло, не весело, так, как-то нейтрально:
— Да, ты садись поближе. Не кусаюсь.
Кайсай перебрался поближе к огню, примостившись, ровно, напротив.
— Списали меня, пацан. Под чистую списали, — начал старый вояка удручённо, продолжая смотреть на язычки пламени.
— Как списали? — негодующи вскинулся молодой, — за что?
— Не за что, а почему.
— Не уж то из-за поединка?
— И из-за него тоже.
— Да, что они там, с ума по сходили, — вскакивая на ноги, возмутился молодой, — да, я, к атаману пойду. Да, я… Как такого воина можно списывать?
— Сядь, — рявкнул на него старый, — к атаману он пойдёт, — и тут же впервые за вечер растянулся в улыбке, — кто тебя там будет слушать, пацан. Ты ж ещё небось пизду с пиздюлями путаешь? Заступничек. Это я, так решил.
Кайсай, не на шутку возмущённый этой несправедливостью, даже после его слов не мог угомониться, но бежать к атаману, разбираться, всё же повременил, усевшись обратно.
— Ты, вот это, узнаёшь? — спросил Олкаба с хитрым прищуром и перекинул через костерок, что-то небольшое и блеснувшее в свете пламени. Кайсай поймал и обомлел.
— Так это моя…
— Была твоя, а теперь моя. Дай сюда.
Кайсай не стал бросать золотую бляшку, со знакомыми узорами, а наклонившись, передал из рук в руки. Лихорадочный рой мыслей и догадок вихрем закружился у него в голове.
— Ты откуда её взял? — спросил старый бердник.
— Дед дал.
— А деду твоему кто дал?
— Откуда я знаю… — буркнул Кайсай и тут догадка озарила, мечущееся в непонимании сознание, — так ты…
— Я много в этой жизни уже повидал и попробовал. Я видел такое, что и в сказках, за враньё сойдёт. Пресытился всем. Надоело. Смысл у жизни потерялся. Стремиться стало не к чему, а тут ты, такой красивый. И захотел я, тоже попробовать, как и дед твой. Только деду твоему наказ атаманский был, а я сам вызвался. Вот хочу и всё, чтоб такой же, когда-нибудь, рыжик или белобрысик, не знаю, пока, какой, вот, как ты, заявился бы в орду, с разгона, накостылял бы самому лучшему и зажравшемуся вояке и все бы узнали, это новый Олкаба пришёл. Понимаешь?
Кайсай молчал ошарашенный. Он в один миг узнал, кем был его дед и почему он занимался его воспитанием, но оставалась полная неясность, а кто же тогда он? Почему именно его выбрал дед, для оставления долгой памяти о себе, таким образом?
— Ни хрена, ты, ещё не понимаешь, — тем временем продолжал старый бердник, — вот, доживёшь до моих лет, если посчастливится, тогда может и поймёшь.
Кайсай продолжал молчать, но в мозгу, сам по себе, родился нужный вопрос:
— А как вы выбираете своё продолжение?
— Хе, — хмыкнул ветеран, — слово то какое нашёл. Продолжение. Мне нравится. Да, вот, по этому поводу, я и хотел с тобой потолковать. Вообще-то, у меня выбора особого не будет, насколько я знаю. На кого укажут, того и приму. А находят вас просто. Валовы дети вы. Вот, ты, помнишь, как дед тебя выбирал?
— Не помню, — сознался рыжий, — я, вообще, плохо помню, что было до него. Малой был совсем. Отца не помню вовсе. Мать помню плохо. Лишь в общем. Лица даже не помню. Потом, она куда-то делась, а я оказался у какой-то бабы, с кучей ребятишек. Помню, в землянке жили. Мужика её, вообще, не помню, может и не видел никогда. А потом пришёл дед и забрал меня. Вот, дальше, помню. Как кочевали с ним по стойбищам, да, селениям, вечно в дороге, на долго нигде не задерживаясь. А в лет десять, осели у одного селения, что на речке Блошке. Выстроили на другом берегу заимку, огородились, да, так там и жили нелюдями. Оттуда и ушёл с этой бляхой в орду. А что значит Валовы дети?
— Хе, — опять хмыкнул старый, — этого я тебе рассказывать не буду. Нет, не из-за того, что секрет какой, иль я вредный, а просто, ты и сам это все поймёшь, на собственной шкуре. Притом, совсем скоро, насколько я слышал. А коль рассказать, так, только испортить. Потеряешь искорку жизненную, что любопытством, да, интересом высекается. Так что, я тебе ломать удовольствие не стану. А как ты с дедом жил то? Расскажи.
— А знаешь, Олкаба, я тебе тоже ломать удовольствие не стану, — обидевшись, ответил Кайсай, — хочешь знать, так ступай к нему и сам спрашивай. Ты ж теперь касак вольный, как я понимаю. Не думаю, что он в путь дорогу подался. Прикипел он к заимке. Наверняка там и сидит. Посидите, разопьёте мех другой, глядишь, что и вытянешь из него.
— Хм, — задумался Олкаба, — дело говоришь. Путь укажешь?
— Ну, а что бы не указать, укажу.
На этом и сговорились. Разговор после этого, как-то, сразу, скомкался и прекратился.
Заночевал Кайсай у него, а на утро, перед уходом, всё же решился спросить:
— Олкаба, а не знаешь ли ты, где мне друга своего найти. Того берсеркера белобрысого, что со мной пришёл?
— Знаю, — хитро улыбнулся старый воин, — только ты его, пока не найдёшь. Нет его здесь. Его отправили Валовыми детьми заниматься.
Олкаба заржал так, что все вокруг оглянулись.
— На долго? — поинтересовался Кайсай, когда тот проржался, всё ещё ничего не понимая в его намёках.
— Не знаю, как понравится. А где кстати тебя найти? — тут же перевёл разговор он, на другую тему.
— Да, там, — указывая рукой, начал объяснять рыжий, — на берегу реки, в песчаной норе пристроился.
— Э, ты чего? — удивился и обиделся старый бердник одновременно, — ты, что, крыса, какая-то, по норам жить? Ты будущий «рык царя», мать твою, карающий меч атамана. Не гоже ближникам царским хуже «мяса» ордынского жить.
— Да, меня никто в ближники не принимал, — тут же вставил свою обиду победитель состязания, в глубине души обрадовавшись, что наконец-то, хоть что-то узнает о себе, — я тут, как не пришей кобыле хвост, болтаюсь.
— Твоё принятие, дело решённое. Не мечись, во перёд зайца. Чтоб близко к телу атамана подпустить, мало быть хорошим воином. На тебя ещё посмотрят со стороны, да, на вшивость проверят. А по мне так, я уже проверил и поэтому не сомневаюсь даже, — тут он на мгновение задумался и повелительным тоном проговорил, — вот, что мы порешим. Я сегодня все дела тут закончу и, пожалуй, тронусь в путь, а потому, дарю тебе этот походный дом. Будешь тут жить, — и не давая Кайсаю возразить, видя, что тот уже рот раскрыл, собираясь высказать свой отказ, рявкнул, — не перечь. Это подарок от меня. Глядишь и ты, когда добрым словом вспомнишь.
Последнюю фразу он проговорил печально, как будто, не на новый виток жизни идёт, а помирать собирается. Кайсай, после такой речи, действительно, перечить не посмел, лишь поблагодарил и они расстались, обнявшись напоследок.
Заселившись в свой новый дом, Кайсай, наконец-то, зажил по-человечески. В тепле, сухости и сытости, но самое главное, благодаря непогоде, он как следует выспался.
Через пару дней, после того, как стал единоличным обладателем роскошного походного жилья, с окончанием дождей, у входа в его шатёр, объявился странный с вида тип. То, что он был сын далёких южных народов, ни у кого интереса не вызвало. Таких в ордах хватало. Даже то, что одет он был необычно, без брони, в какой-то длинный балахон с рукавами, в которых по мужику спрятаться можно было, запахнутый спереди и подпоясанный не поясом, а какими-то пришитыми верёвками, интереса у народа, тоже не вызвало.
