И Джейме…
Нет, в это она поверить не могла, не собиралась. Джейме будет здесь, как только узнает о её бедственном положении. «Приезжай немедленно, — написала она ему, — Помоги мне. Спаси меня. Ты нужен мне больше, чем когда—либо. Я люблю тебя. Люблю тебя. Люблю тебя. Приезжай немедленно». Квиберн обещал проследить, что письмо дойдёт до её брата, который сейчас где-то там, в речных землях, со своей армией. Впрочем, с тех пор Квиберн к ней не приходил. Почём знать, быть может, он был уже мёртв, а его голова — насажена на пику над воротами Главной башни. А может быть, он томился в одной из чёрных темниц под Красной Башней, а её письмо так и не было отослано. Королева спрашивала о Квиберне сотню раз, но её тюремщицы молчали. Одно она знала наверняка — Джейме не приехал.
Пока ещё не приехал, — твердила она себе, — Но скоро появится. И когда он будет здесь, Его Воробейшество и его сучки запоют по-другому.
Её бесило ощущение собственной беспомощности.
Она пробовала угрожать, но её угрозы были встречены с каменными лицами и неслышащими ушами. Она пробовала приказывать, но её приказы были оставлены без внимания. Она пробовала взывать к милосердию Матери, пытаясь сыграть на естественном сочувствии женщины женщине, но три иссохшие септы, должно быть, выбросили своё женское естество за ненадобностью, когда приняли обет. Она пыталась очаровать их кротким разговором, смирением, с которым принимала каждое новое испытание. Никакого эффекта. Она предлагала им вознаграждение, обещала особое отношение, почести, деньги, места при дворе. Её посулы значили для них не больше, чем её угрозы.
И она молилась. О, как истово она молилась. Они хотели её молитв, и она подала им это блюдо, на коленях, будто была лахудрой—простолюдинкой, а не дочерью Утёса. Она молилась о помощи, об избавлении, о Джейме. Вслух она просила богов защитить её в её невинности, но про себя она молила послать внезапную, мучительную смерть своим обидчикам. Она молилась, сбивая в кровь колени, её язык становился таким непослушным и тяжёлым, что она, казалось, сейчас им поперхнётся. В келье Серсея вспомнила все молитвы, которым её научили в детстве, и составила новые, взывая к Матери и к Деве, к Отцу и к Воину, и к Старухе, и к Кузнецу. Она возносила молитвы даже Неведомому. В шторм любой бог хорош. Но Семеро, по—видимому, были так же глухи, как и их земные слуги. Серсея отдала им все слова, какие были, отдала всё, что было, кроме своих слёз. Этого они не получат никогда, — сказала она себе.
Её бесило ощущение собственной слабости.
Если бы только боги дали ей силу, подобную той, которую они даровали Джейме или этому надутому болвану Роберту, она смогла бы добыть себе свободу сама. О, меч бы, да умение им владеть. В груди Серсеи билось сердце воина, но боги в своей слепой злобе заточили её в хилом женском теле. В самом начале королева попыталась вырваться силой, но ничего не вышло. Септ было слишком много, и они оказались сильнее, чем выглядели. Уродливые старухи и ничего больше, но все эти богослужения, и грязная работа, и порка послушниц — они сделали септ семижильными.
И септы не давали ей покоя. Ночью, днём, стоило королеве закрыть глаза, тут же появлялась одна из её тюремщиц, будила её и требовала, чтобы та созналась в своих грехах. Серсее были предъявлены обвинения в прелюбодеянии, блуде, государственной измене, и даже убийстве, потому что Осни Кеттлблэк признался, что задушил последнего Великого Септона по её приказу. «Я здесь, чтобы Вы рассказали мне обо всех убийствах и порочных связях», — рычала септа Юнелла, тряся разбуженную королеву. А септа Моэлль говорила, что это её грехи не дают ей уснуть. «Спокойный сон — удел невинных. Сознайтесь в своих грехах, и будете спать, как младенец».
Она бодрствовала, проваливалась в сон, потом снова бодрствовала, её ночи превратились в крошево осколков, раздавленные грубыми руками её мучительниц, и каждая последующая ночь была холоднее и ужаснее предыдущей. Час совы, час волка, час соловья, луна всходила и угасала, рассвет сменялся закатом, день и ночь кружили вокруг неё, заплетаясь, словно пьяные. Который час? Какое сегодня число? Где она? Спит она или это явь? Глотки сна, которые были ей дозволены, превращались в бритвы, которые тонкими лоскутами срезали с неё способность мыслить здраво. С каждым днём она становилась всё более вялой, опустошённой, нездоровой. Она потеряла ощущение времени, и уже не могла сказать, сколько провела в этой келье, под самой крышей одной из семи башен Великой Септы Бэйелора. Здесь я состарюсь и умру, — думала она в отчаянии.
Этого Серсея допустить не могла. Она была нужна своему сыну. Она была нужна королевству. Она должна была выйти на свободу, чего бы это ни стоило. Её вселенная сжалась до кельи размером с койку, ночного горшка, бугристого тюфяка и жиденького бурого шерстяного одеяла, от которого зудела кожа, но она всё ещё была наследницей лорда Тайвина, дочерью Утёса.
Абсолютно вымотанная отсутствием сна, дрожащая от холода, заползавшего в келью каждую ночь, то неестественно оживлённая, то лишённая всяких эмоций, в какой-то момент Серсея наконец поняла, что придётся сознаваться.
Ночью, когда септа Юнелла пришла, чтобы в очередной раз выдернуть её из забытья, королева ожидала её, коленопреклонённая. «Я согрешила», — произнесла Серсея. Язык колом стоял во рту, растрескавшиеся губы саднили. «Мои грехи ужасны. Теперь я осознаю это. Как могла я быть столь слепой столь долго? Пресвятая Старуха явилась мне, и её рука держала лампаду так высоко, что в её благостном свете я увидела путь, которым мне следует идти. Я желаю очиститься. Я желаю только отпущения грехов. Пожалуйста, добрая септа, молю тебя, представь меня перед Верховным Септоном, чтобы я могла исповедоваться в преступлениях и блуде».
«Я передам ему, Ваша светлость», — сказала септа Юнелла. «Его Святейшество будет очень обрадован. Только через исповедь и искреннее раскаяние наши бессмертные души могут быть спасены».
И они дали ей проспать весь остаток этой долгой ночи. Часы, многие часы благословенного сна. Сова, и волк, и соловей скользили мимо, неслышные и незаметные, а Серсее снился долгий сладостный сон, в котором Джейме был её мужем, а их сын был жив.
Наутро королева чувствовала себя почти самой собой. Когда надзирательницы пришли за ней, она вновь подняла благочестивый щебет, говорила, как твёрдо её намерение исповедоваться в своих грехах и получить прощение за всё, что совершила.
— Мы ликуем, слушая Вас, — сказала септа Моэлль.
С Вашей души упадёт тяжкое бремя, — сказала септа Сколера, — После Вы испытаете такое облегчение, Ваша светлость.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
