— Напротив, Анна Никитишна, — отвечал Ластов, — мы очень довольны вами и никогда не забудем ваших попечений. Но сами знаете: хозяин в дому, что Адам в раю; желательно обзавестись раз и собственным домком.
Слезы навернулись на глазах старушки.
— Понятное дело-с… Всякому приятно быть своим господином. Но я так любила вас, скажу по чистой совести, как деток родных любила! А теперича, перед самой смертью, оставайся одна, как перст, сиротой горемычной! Нет, Лев Ильич, вы недобрый, это вы подговариваете Марью Степановну. Марья Степановна, матушка, замолвите вы-то хоть доброе слово?
— До свадьбы мы, я думаю, и без того останемся.
— Что мне до свадьбы! Я, чай, на той неделе и повенчаетесь? Нет уж, оставаться, так оставайтесь по меньшей мере до увеличения семейства. Сами вы рассудите, Лев Ильич: не лучше ли будет, если вы на новое-то житье переедете с жёночкой здоровою, свеженькой, да и с маленьким Львовичем либо Львовной?
Обрученные переглянулись. Мари покраснела и отвернулась.
— Видите ли, Анна Никитишна, — сказал Ластов, — мы живем теперь в четвертом этаже: Марье же Степановне нездорово подыматься в такую высь. Будущую квартиру мы возьмем в этаже первом, много во втором.
Анна Никитишна совсем опечалилась. Маша сжалилась над нею.
— Знаешь, Лева, — сказала она, — останемся-ка в самом деле до тех пор… Ведь я крепкая, бодрая: что значит мне раз какой-нибудь в день всходить немножко повыше?
Хотя Ластов и привел еще кой-какие возражения, но должен был уступить настояниям двух дам. На том и порешили: оставаться «до тех пор…»
— Послушай, дружочек, — говорила ему несколько дней спустя Маша, — я хотела бы написать домой?
— В Интерлакен?
— В Интерлакен.
— Да ведь у тебя нет там никого родных? Ты ни с кем, кажется, не переписывалась?
— Нет, но у меня есть подруги детства; надо же похвастаться перед ними! К свадьбе я также думала пригласить того, знаешь, кондитера-энгандинца с семейством, у которого служила вначале.
— Также чтобы похвастаться?
— Да! Отчего ж и не хвастаться таким золотым муженьком?
— Оттого, что в прописях сказано, что хвастовство — мать пороков.
— Неправда, неправда! Так, стало быть, я напишу?
— Напиши, пожалуй. Только смотри, не слишком расхваливай: не поверят.
— Должны поверить!
И их обвенчали — сперва священник православный, потом католический. Гостей было приглашено самое ограниченное число: со стороны Ластова два-три сослуживца и молодой Бреднев, от Маши — энгадинец с женою да двумя зрелыми дочерьми. Выпиты были две бутылки донского, съеден великолепный шманткухен — презент кондитера. Ни музыки, ни конфектов, ни сплетен! В 11 часов вся компания мирно разошлась по домам.
Но для молодой госпожи Ластовой с этого дня взошла как бы новая заря. Улыбка не сходила с ее уст; попечительность ее о бесценном «законном» муже, если возможно, еще удвоилась. Глядел на нее муж — и не мог наглядеться.
«Молодец, брат, что женился, — гладил он себя мысленно по головке, — в жизнь свою дельнее ничего не выдумал».
XXIII
Ряд утомительных картин,
Роман во вкусе Лафонтена.
А. Пушкин
Обедал Ластов в последнее время, как мы уже сказали, дома. Провизию Мари закупала самолично в недалеком литовском рынке.
Было зимнее утро, ясное, морозное. Бледно-палевые лучи низко стоящего солнца скользили по верхушкам зданий и обрисовывали на противоположных стенах воздушные, подвижные тени вертикально из труб восходящих и разрежающихся в белесоватой лазури, дымных столбов. Нимало не стараясь уже скрыть от взоров проходящих свое настоящее положение, Мари с мешком закупок в руке, несмотря на гололедицу, весело порхая и тихонько напевая про себя «Ласточку», возвращалась из рынка восвояси. Ее обогнал молодой человек и, по обыкновению нашей молодежи, не преминул заглянуть ей под капор, узнать: хорошенькая или нехорошенькая. Оказалось, что «хорошенькая», и, отойдя несколько шагов вперед, он остановился в ожидании ее. Павой протекла Маша мимо эстетического юноши, но при этом не обратила должного внимания на замерзшую на панели лужу — поскользнулась и грузно бухнулась на камни. От сильного сотрясения она лишилась на мгновение чувств. Пришедши в себя, она увидела над собою озабоченное лицо того же молодого человека. Она хотела приподняться, но бесполезно. Юноша, как видно, теперь только заметивший физическое состояние «хорошенькой», с состраданием поднял ее и кликнул извозчика.
— Нет, не нужно… — предупредила она его, — здесь совсем близко.
— Так до дому дайте хоть довести. Вы можете довериться мне: я из студентов.
Мари принуждена была принять его услугу и, тяжело дыша, оперлась на его руку. Не сделав ей ни одного вопроса, чинно, скромно довел ее студент до ее подъезда.
— Благодарю вас, — прошептала она. — Теперь я могу и одна.
— Но до двери…
— Нет, нет. Прощайте.
— Как вам угодно! Мое почтение.
Не оглядываясь, студент пошел своей дорогой.
С трудом начала Мари взбираться по ступеням. На каждой площадке должна была она отдыхать. Кое-как, через силу, доплелась она до верха. Анна Никитишна, заботливым оком приемной матери немедленно заметившая ее расстройство, завозилась около нее, расспросила, как упала да больно ли «убилась», и принудила ее слечь в постель.
— Хорошо, до обеда, пожалуй, прилягу, — согласилась Мари, — но чур, ни слова мужу, понапрасну будет тревожиться.
До прихода, однако ж, Ластова боль в пояснице у молодой женщины возросла уже до того, что она нашлась в необходимости при помощи Анны Никитишны обратиться к ледяным примочкам. Муж застал ее уже в жестоком ознобе. Сломя голову полетел он к ближайшему акушеру. Освидетельствовав больную, тот успокоил его.
— Не портите себе духа пустой тревогой… Все в наилучшем порядке; разве дело немножко ускорится. Продолжайте примочки, да против жара давайте ей клюквенного морсу, разбавленного водою.
Все свободное от уроков время Ластов проводил теперь в хлопотах около жены. В отсутствие его Анна Никитишна заменяла его. Кровать, ради чистоты воздуха, была вынесена из тесной спальни в кабинет.
Трое суток положение Мари не улучшалось, но и не ухудшалось. В ночь на четвертые Ластов, утомленный продолжительным бдением, воспользовался сошедшей на больную в глубокую полночь дремотой и сам прилег на диван. Вскоре чуткий сон его был прерван глухими вздохами. При мерцающем свете ночника увидел он перед собою, на средине комнаты, Мари. Руками упираясь в бедра, еле волоча ноги, тащилась она через силу по комнате.
— Машенька! — испугался он. — Милая, ты из постели? Как ты неосторожна!
— Поедем-ка к бабушке, друг мой… Пришло время…
— Зачем же к ней? Я привезу ее сюда.
— Нет, Лева, пожалуйста, не нужно. Поторопись, дружок.
Ластов повиновался. Кусая губы, поминутно вздрагивая, держась, чтобы не упасть, за край дивана, бедная мученица покорно, как малое дитя, давала одевать себя.
— Миленький ты мой! — шептала она, склоняясь к учителю и целуя его в голову. — Сколько тебе чрез меня хлопот, сколько забот!
Недолго спустя, одетые оба по-дорожному, молодые супруги выходили в переднюю. Мари остановилась в дверях и перекрестилась на все четыре стороны.
— Будь, что будет… Господи, воротиться бы мне! За перегородкой зашаркали туфли, в ночном неглиже выглянула хозяйка.
— Ахти, да куда ж это вы? — переполошилась она, разглядев при свете теплившейся в переднем углу перед образом лампады жильцов.
— В Москву! — печально улыбнулась Мари. — Выпустите-ка нас, добрейшая Анна Никитишна. Надеюсь, еще свидимся.
— Ай, чтой-то вы говорите, Марья Степановна, полноте! Воротитесь, здоровехоньки воротитесь. Но отчего бы не позвать бабушки сюда, на дом?
— Нельзя… До свидания, Анна Никитишна.
— С Богом, матушка, с Богом!
На дворе стояли трескучие февральские морозы. Снег хрустел под ногами пешеходов. Выведя жену с возможной осторожностью через двор да под ворота, а там в калитку на улицу, Ластов оглянулся за извозчиком. Отдаленная улица, в которой жили они, точно вымерла. Там и сям, сонно моргая, с явною неохотою исполняли свою однообразную службу американские светы Шандора. С глубоко-индигового купола ночных небес мигала почти ярче семизвездная медведица. Гулко раздался в общей тишине, по морозному воздуху, голос Ластова:
— Извозчик!
Из-за соседнего угла высунулась лошадиная морда, донесся отклик:
— Подаю-с.
Подкатили боком утлые сани ночного ваньки. Не рядясь, Ластов усадил сперва жену, укутал ей бережно ноги, потом сам присел на краешек и обнял ее мускулистою рукою.
— Пошел!
Он назвал улицу, где проживала рекомендованная ему акушером бабка. Езды было двадцать минут. Хоть путь стоял и санный, и лучшего даже нельзя было требовать, но, как всегда, попадались и небольшие ухабины; при каждой из них Маша вздрагивала и, точно улитка, болезненно сжималась. Напряженное дыхание, подавленные вздохи, порой и невольный крик говорили красноречивее слов о страданиях ее. Ластов, казалось, вместе с нею ощущая все неровности пути, потому что, сидя как на иголках, за каждым толчком укорял возницу:
