Она пишет, что речь шла об одном из самых удивительных людей у Зуньи.
В обществе, которое весьма недоверчиво относится к власти любого рода, у него был природный личный магнетизм, который выделял его в любой из групп. В обществе, где превозносят умеренность и простейший из путей, он был возмутителем спокойствия и иногда мог действовать весьма буйно. В обществе, где ценится общительная личность, где любят дружескую беседу, он держался высокомерно и отчужденно. Зуньи обычно считали таких людей колдунами. Говорили, что он любит подглядывать в окна, а это был верный признак колдовства. Как бы там ни было, однажды он напился и стал хвастаться, что его нельзя убить. Его отвели к верховным жрецам, которые подвесили его за руки на дыбу, чтобы он признался в своем колдовстве. Это была обычная процедура изгнания колдовства. Однако он послал гонца к правительственным войскам. Когда те прибыли, плечи у него были безнадежно вывернуты, и исполняющему закон ничего не оставалось, как только посадить жрецов, которые были ответственны за такое действие. Один из тех жрецов был возможно самым почитаемым в современной истории Зуньи, и по возвращении из заключения он так и не вернулся к своим жреческим обязанностям. Он считал, что его власть сломлена. Такое возмездие возможно уникально в истории Зуньи. Здесь, несомненно, свою роль сыграл тот вызов жрецам, которым колдун открыто противопоставил себя.
Однако его жизненный путь в последующие сорок лет оказался вовсе не таким, который бы легко предсказывался. Колдуна вовсе не исключают из культовой группы из-за того, что он был осужден, и путь к признанию состоит в таком поведении. У него была прекрасная память и приятный мелодичный голос. Он выучил невероятные истории из мифологии, эзотерического ритуала, культовые песни. До его кончины он надиктовал много сотен страниц историй и ритуальной поэзии, а песен он знал гораздо больше. В проведении церемоний он был незаменим и задолго до смерти стал правителем Зуньи. Врожденная особенность личности привела его к непоправимому конфликту с обществом, и он решил дилемму, повернув тот случайный талант в свою пользу. Как и можно было ожидать, он не был счастлив. Будучи правителем Зуньи, высокопоставленным в культовой группе, известным человеком в обществе, он обладал манией смерти. Среди своих в общем-то более менее счастливых соплеменников он чувствовал себя обманутым.
Легко представить себе, какова была бы его жизнь среди индейцев равнин, где высоко ценились все присущие ему черты. Личный авторитет, энергичность, высокомерие — все это чтилось бы при той карьере, которую он выбрал. Несчастья, неотделимого от его темперамента как преуспевающего жреца и правителя Зуньи, не было бы, будь он вождем Шайенн. Всё это случилось не из-за его природных черт, а из-за тех рамок культуры, в которых его природные склонности не нашли должного выхода.
Прочитав впервые этот отрывок, он испытал странное ощущение, такое, как если бы он прошел перед странным зеркалом и вдруг увидел отражение, которого не ожидал. Это было то же ощущение, которое он испытал на празднике пейоте. И этот индеец Зуньи был здесь вовсе не посторонний.
Это был совсем не частный племенной эпизод. Это было событие вселенского значения. Это относится ко всем и каждому. Нет такого человека на земле, который так или иначе не оказывался бы в такой ситуации, в какой был тот «колдун». Просто его обстоятельства были настолько экзотичны и экстраординарны, что каждому они были видны как на ладони.
Это была история борьбы между добром и злом, и вставал вопрос: «Что есть что?» Был ли тот человек действительно хорошим или же он был всё-таки и дурным?
При первом прочтении его можно было представить себе образцом добродетели, одиноким, достойным человеком в окружении злобных преследователей, но это было бы слишком уж просто. Обстоятельства истории противоречили этому. Одним из его мучителей был «возможно наиболее важный и уважаемый человек в истории Зуньи». Если его мучитель был настолько вреден, то почему же его так уважали? Или же вся культура Зуньи порочна? Просто смехотворно. И это было еще не всё.
Федр чувствовал, что вопрос несколько запутан из-за понятия «колдун». Только одно это слово вызывало предубеждение против жрецов, ибо если кто-либо называет другого «колдуном», то он, очевидно, ненавистный преследователь. И действительно ли они называли его колдуном? Ведь колдуньями называли друидских жриц, которые по легенде сводились к старой карге в черном высоком колпаке, которая ездит на метле в лунную ночь в канун дня всех святых. Неужели они называли его именно так?
Прокручивая в уме этот эпизод, Федр пришел к мысли, что Бенедикт несправедливо истолковала его. Она подыскивала примеры, подтверждавшие её тезис о том, что различные культуры создают различные черты характера, что весьма важно и несомненно верно. Но ведь этот человек представлял собой нечто большее, чем просто «урод». Здесь было нечто более глубокое.
«Урод» — одно из слов, которые вроде бы объясняют вещи, но это вовсе не так. «Урод» означает только то, что чему-то нет объяснения. Если он был уродом, то почему не ушел от них? Что заставило его остаться? Конечно же не робость. И почему граждане Зуньи вдруг изменили свое мнение о нем и сделали бывшего «колдуна» своим правителем? Нет свидетельств тому, что он изменился или изменились они. Она пишет, что «он повернул свой случайный талант себе на пользу», чтобы удовлетворить свою потребность в общественном признании. Возможно и так, но будь то Зуньи или не Зуньи, нужны более мощные социальные силы, чем просто хороший музыкальный голос и потребность в общественном признании, чтобы сделать урода и жертву пыток правителем.
Как он этого добился? В чем была его «сила»? Или же есть нечто особое в мышлении индейцев пуэбло, что после десяти тысяч лет непрерывной культуры они стали смотреть сквозь пальцы на пьяницу и подглядывателя в окна?
Федр так не считал. Он считал, что ему лучше подошло бы название чародея, шамана или ведуна, широко применявшегося в этих краях испанского термина, который обозначает человека совсем другого рода. Ведун — это не молумифическая полукомическая фигура, которая летает на метле, а живой человек, который претендует на обладание религиозными силами, который действует независимо от местных церковных властей, а иногда и вопреки им.
Это был не тот случай, когда священники преследуют невинного человека. Это был гораздо более глубокий конфликт между священниками и шаманом. И отрывок из произведений антрополога Е.А.Хобела подтвердил эту мысль Федра:
Хотя во многих примитивных культурах существует признанное разделение функций между священниками и шаманами, в более развитых культурах, где культ превратился в мощную организованную церковь, священники ведут непримиримую войну с шаманством… Священники работают в жестко структурированной иерархии, обусловленной твердым набором традиций. Их сила коренится в самой организации и исходит из неё. Они представляют собой религиозную бюрократию.
Шаманы же, с другой стороны, — бродячие индивидуалисты. Каждый действует по своему усмотрению, не поддаваясь бюрократическому контролю. Следовательно — шаман всегда представляет собой угрозу порядку организованной церкви. По мнению священников — все они самонадеянные самозванцы. Жанна д'Арк была шаманкой, ибо она общалась непосредственно с ангелами божьими. Она непреклонно отказывалась покаяться и признать обольщение, и её жертвенность была предопределена функционерами церкви. Борьба между шаманом и священником вполне может быть не на жизнь, а на смерть.
Неделями Федр возвращался к этим вопросам, и только потом понял, что ключ к ответу лежал в словах того вождя о том, что «его сила была сломлена». Случилось нечто весьма серьезное. Священник отказался вернуться к своим священным обязанностям после заключения. Случилось нечто невероятное.
Федр пришел к выводу, что произошла громадная битва за умы и души Зуньи. Священники провозгласили себя хорошими, а ведуна — злым. Ведун объявил себя хорошим, а священников злыми. Произошла схватка и ведун победил!
Федр стал подозревать, что Бенедикт упустила все это потому, что была воспитана на «объективности» науки по Боазу. Она попыталась показать только те аспекты культуры Зуньи, которые были независимы от белого наблюдателя.
Этим и объясняется то, что ведуна анализировали только в плане отношений внутри его собственной культуры, хотя по её собственному признанию он довольно много общался с белыми. Именно к белому человеку он обратился за помощью, и тот спас его. Именно белые антропологи, вероятнее всего, записали все его песни и рассказы, опубликовали их в книгах, о которых не могли не знать его соплеменники.
