Складывалось такое же ощущение, что и от проповеди Райгела сегодня утром. Социальная структура, породившая проповедь на темы морали, и то, что создавали эти особняки, были одним и тем же. Это был не просто дух востока, это был викторианский дух. Федр не очень-то задумывался прежде об этом факторе, но эти особняки, лужайки и литая орнаментальная чугунная мебель не оставляли в этом сомнения.
Ему вспомнилась его учительница в выпускном классе школы, седая профессор Алиса Тайлер. В начале своей первой лекции по викторианской эпохе она заметила: «Терпеть не могу преподавать этот период американской истории». Когда её спросили почему, она ответила: «Всё так мрачно».
Она объясняла, что викторианцы в Америке были нуворишами, у которых не было понятия, как быть со вдруг свалившимся на них богатством и ростом. Удручало их уродливое неблагородство, неблагородство тех, кто перерос свой собственный кодекс саморегулирования.
Они не знали, как относиться к деньгам. Вот в чем была их проблема. Частично это было вызвано промышленной революцией после гражданской войны. Состояния делались на стали, древесине, скоте, машиностроении, железных дорогах и земле. Куда ни глянь, нововведения создавали богатейшие состояния там, где прежде ничего не было. Из Европы вливалась дешёвая рабочая сила. Делиться богатством практически не вынуждали ни подоходные налоги, ни общественные кодексы.
Они рисковали жизнью, чтобы заполучить его, и не могли просто так расстаться с ним. Все так запуталось.
Хорошее слово «запуталось». Все спуталось, как завитки их резной мебели и замысловатый рисунок тканей. Викторианские мужчины носили бороды. Викторианские женщины носили длинные причудливые платья. Он представил себе, как они гуляют среди деревьев. Чопорные, трезвые. Все это была поза.
Он вспомнил престарелых викторианцев, которые были любезны с ним в детстве. Эта любезность доводила его до каления. Они стремились воспитывать его. И считалось, что их внимание пойдет ему на пользу. Викторианцы ко всему относились очень серьезно, и наиболее серьезно они относились к своему моральному кодексу, «благочестию», как они любили называть его. Викторианские аристократы знали, что такое качество, и очень четко определяли его для тех, кому меньше их повезло с воспитанием.
Он представил их себе за спиной у Райгела за завтраком сегодня утром, поддакивающих каждому его слову. Они бы поступили точно так же. То превосходство, которое сегодня утром утверждал Райгел, точно соответствовало позе, которую заняли бы они.
Её можно точно повторить, притворившись королем какой-либо европейской страны, предпочтительно Англии или Германии. Ваши подданные преданы вам и требовательны к вам. Вам следует проявлять уважение к вашему «положению». Не следует допускать проявления на людях своих собственных личных чувств. Единственная цель викторианца в жизни — это занять такую позу и сохранить её.
Замученные дети викторианцев часто называли их мораль «пуританизмом», но это лишь чернит пуритан. Пуритане никогда не были столь напыщенными, лживыми, цветистыми павлинами, какими были викторианцы. Моральный кодекс пуритан был таким же простым и неприкрашенным, как их дома или одежды. И в этом была определенная красота, ибо, по крайней мере в ранний период, пуритане искренне верили в него.
И не у пуритан, а у современных европейцев викторианцы черпали моральное вдохновение. Они считали, что следуют высшим английским стандартам морали, но та английская мораль, к которой они обращались, была такой, что её не узнал бы сам Шекспир. Как и сама Виктория, она больше имела отношение к немецкой романтической традиции, чем к чему-либо английскому.
Суть этого стиля — самодовольное позирование. Вот эти усадьбы с башенками, пряниками и декоративным чугунным литьем и были такой позой. Плоть свою они усмиряли корсетами и турнюрами. Всю свою физическую и общественную жизнь они подчиняли невозможным атрибутам застольного этикета, речей, позы, подавления сексуальных инстинктов. Их картины прекрасно схватывали это: без всякого выражения, без единой мысли, бледные дамы, восседающие у древних греческих колонн в совершенной форме и позе. А то, что одна грудь обнажена, то этого вроде бы никто и не видит, ибо они так возвышены и чисты.
И они называли это «качеством».
Для них поза была качеством. Качество и было социальным корсетом, декоративным литьем. Это было «качество» манер и эгоизма, подавления человеческих приличий. Когда викторианцы вели себя морально, то о доброте не могло быть и речи. Они одобряли все то, что было в обществе модного, и подавляли или игнорировали то, что было иначе.
Тот период закончился тогда, когда раз и навсегда определив, что такое «истина», «ценность» и «Качество», викторианцы и их последователи эдвардовской эпохи послали ради этих идеалов целое поколение своих детей в окопы Первой Мировой войны. И погубили его. Ни за что. Та война и была естественным следствием викторианского морального эгоизма. По завершении войны выжившие в ней дети не уставали смеяться над комедиями Чарли Чаплина, над пожилыми людьми в шелковых шляпах, разодетых в пух и прах, с высоко задранным носом. Молодые люди двадцатых годов зачитывались Хемингуэем, Дос Пассосом и Фитцджеральдом, пили самогон, по вечерам танцевали танго, лихачили в машинах, прелюбодействовали, называли себя «потерянным поколением» и старались, чтобы ничто никогда не напоминало им вновь о викторианской морали.
Чугунное литьё. Если ударить по нему кувалдой, оно не гнется. Оно просто разлетается на уродливые, грубые осколки. Интеллектуальные социальные реформы нашего века просто раздробили викторианцев. И теперь от них остались лишь эти жалкие осколки декоративного литья, того образа жизни, который попадается то тут, то там, как эти усадьбы или разговоры Райгела сегодня поутру.
Вместо того, чтобы навсегда исправить мир своими высокоморальными кодексами, они добились совершенно противоположного: оставили миру моральный вакуум, в котором мы и живем до сих пор. И Райгел тоже. Когда Райгел за завтраком начинает витийствовать о морали, он просто выпускает пар. Он не отдает себе отчета в том, что говорит. Он лишь пытается подражать викторианцам, ибо считает, что это звучит хорошо.
Федр сказал Райгелу, что не может ответить на его вопрос, потому что он слишком труден, но это не значит, что этого сделать нельзя. Это можно сделать, но лишь косвенным путем. Умные, разящие ответы должны исходить из той культуры, где мы живем, а в этой культуре нет быстрых ответов на вопросы Райгела. Чтобы ответить на них, надо вернуться далеко назад, к основополагающим понятиям морали, а в нашей культуре нет таких основополагающих понятий морали. Имеются лишь старые традиционные общественные и религиозные понятия. К тому же под ними нет настоящей интеллектуальной базы. Это просто традиции.
Вот почему у Федра сложилось такое утомительное впечатление от всего этого. Назад, к истокам. Вот куда надо двигаться.
Ибо Качество — это мораль. И не сомневайтесь в этом. Они идентичны. И если Качество является первичной действительностью мира, то это значит, что и мораль также первичная действительность мира. Мир в первую очередь — это моральный порядок. Но это такой моральный порядок, о котором ни Райгел, ни позирующие викторианцы не слышали и даже помыслить не могли в своих самых буйных мечтах.
8
Мысль о том, что все в мире состоит только из моральных ценностей, вначале кажется просто невероятной. Считается, что реальными являются только объекты. Качество же — это только некий пограничный мир, который сообщает нам то, что мы думаем об объекте. И сама мысль о том, что Качество может создавать объект, представляется абсолютно неверной. Но мы же видим субъекты и объекты как действительность по той же самой причине, что мир мы представляем головой вверх, хотя наши глаза отображают его в мозгу ногами вверх… Мы настолько привыкли к тому, как нами истолкованы некоторые структуры, что даже забываем, что все эти условности существуют.
Федр вспомнил, что он читал об эксперименте со специальными очками, в котором участники видели все ногами вверх и наоборот. Вскоре их мозг адаптировался, и они снова стали видеть мир «нормально». Несколько недель спустя, когда им сняли очки, субъекты снова стали видеть все вверх ногами, и им надо было снова переучиваться видеть мир таким, каким они его видели прежде.
То же самое справедливо в отношении субъекта и объекта. Культура, в которой мы живем, наделяет нас некими интеллектуальными очками для толкования опыта, и концепция первичности субъекта и объекта встроена именно в эти очки. Если кто-нибудь смотрит на вещи через несколько другие очки или, с Божьей помощью, снимет очки, то вполне естественно, что те, кто всё ещё носит прежние очки, смотрят на него как на нечто странное, если даже не безумное.
