— Вспомнил услышанный сегодня анекдот, — пояснил Агустин. — Вот послушайте. Пиночет решил реконструировать памятник Бернардо О’Хиггинсу[1]. Пересадить его с коня в автомобиль. И знаете почему? О’Хиггинс пока что единственный высший офицер чилийской армии, у кого нет своей собственной автомашины.
Этой шуткой закончился тогдашний разговор, всплывший из прошлого в памяти Эулалии.
Тучи плеснули вдруг моросью. Свинцом стал наливаться влажный асфальт, отражая дождливое небо. Подпольщица ускорила шаг. Руки глубоко засунуты в карманы плаща, шляпа сдвинута на лоб (чтобы не сорвал ветер), голова слегка наклонена вперед (все из-за того же порывистого ветра с противной дождевой пылью).
Мимо промчалась стайка совсем молоденьких девчушек, щебечущих о какой-то милой ерунде: «Я так и зашлась от хохота, а он стоит красный, растерянный…» — «На том и расстались?» — «Да нет, тут я взяла его под руку…» — Жизнь продолжалась.
Конечно, жизнь продолжалась. Люди влюблялись, разводились, рожали детей, загорали на городском пляже и ходили в кино. Ведь в конце концов даже в тюрьме есть какое-то подобие жизни — и там люди ссорятся и мирятся, радуются за других или завидуют им.
«Местные фашисты, — думала Эулалиа, — ничего не имеют против того, чтобы люди влюблялись или разводились. Зато они против того, чтобы люди думали, высказывали свои мысли, отстаивали свои взгляды. Если не хочешь быть рабом, не хочешь влачить полуголодное существование бессловесной скотины — берегись! Военщина тебе этого не простит!»
Несмотря на правительственный террор, в политическом климате страны многое изменилось со времен переворота. За минувшие годы движение сопротивления неуклонно росло, к оппозиции присоединялись даже многие из тех, кто при Народном единстве находился в противном лагере — христианские демократы, к примеру. Появились и городские партизаны — Патриотический фронт Мануэля Родригеса. Эта организация противников диктатуры впервые заявила о себе в конце 1983 года. С тех пор подпольщики провели сотни боевых операций, таких, как нападение на здание тайной полиции в Сантьяго, на военно-воздушную базу. Организация, носящая имя национального героя Чили, борца против испанских колонизаторов, ставит своей конечной целью разжечь народное восстание против диктатуры.
Изоляция правительства внутри страны с каждым годом усиливается все больше. Самое же главное — это то, что фашистам так и не удалось запугать народ. Чилийцы вышли из состояния шока, вызванного поначалу путчистской «кровавой баней», исчезает страх. Правда, репрессии стали в целом менее массовыми, чем в момент переворота и в первое время после него, — пиночетовцы тщатся убедить мир в своей «демократичности», стараются избегать поголовной резни инакомыслящих, чтобы не слишком уж компрометировать вашингтонских хозяев и покровителей. Тем не менее попытки «нагнать страху» не прекращаются. Карабинеры убили трех видных коммунистов и бросили обезглавленные трупы на обочине пригородной дороги — ответом Чили были демонстрации протеста. Солдаты облили бензином и подожгли двух молодых демонстрантов — новые манифестации прокатились в ответ по стране. Каждый День протеста — а они проводятся регулярно — стоит жертв, стоит крови патриотов, но чилийцы вновь и вновь принимают участие в этих актах неповиновения военно-фашистским правителям.
Власть диктатора и военной верхушки зашаталась. В этих условиях Вашингтон принялся лихорадочно искать выход из положения. По-прежнему ставить на Пиночета было уже рискованно. Падет президент — и на смену ему могут прийти левые, озабоченно рассуждали в Белом доме. Значит, решали там, надо сделать ставку на правоцентристские партии и организации и добиваться передачи правления «умеренным силам», в то же время поддерживая фашистов в военных мундирах, чтобы они не пали «преждевременно». Таким образом Соединенные Штаты пытаются сохранить «пиночетизм без Пиночета».
Разоблачением этой политики активно занимаются подпольщики, соратники Эулалии, — в листовках, в газетах левых партий, и в частности в газете «Сигло», которая сменила собой «Унидад антифасиста», что выходила в первые годы после путча. А один эмигрант-коммунист (Эулалиа недавно слышала об этом) работает в изгнании над объемистой книгой, вскрывающей всю подноготную прошлой и нынешней политики США в Чили. Эту книгу он намерен издать в Европе.
Постепенно от дел политических мысли подпольщицы перекинулись на Мануэля. Молодая женщина не обманывала себя: да, он ей нравится. Но тогда — припомнилось ей, — тогда, когда она впервые увидела его в форме морского офицера, это был удар. Взволнованная, она прибежала в тот день на конспиративную квартиру.
— Я понимаю: знакомство с офицером несовместимо с правилами конспирации. Я прервала это знакомство, — закончила Эулалиа свой рассказ.
— Несовместимо с правилами конспирации, говоришь? — Орасио, руководитель их ячейки, улыбнулся. — Отчего же? Не мундиром и не его отсутствием определяется лицо человека. Конечно, армия воспитана на идеях кастовости, ненависти к простому народу, рабочим, коммунистам, но все же не следует думать, что среди армейских совсем нет демократически настроенных офицеров. Вспомни, во время путча кое-кто из военных отказался участвовать в антиправительственном выступлении, а то и оказал прямое сопротивление мятежникам. После переворота сотни прогрессивно настроенных военных были высланы из страны. Многих солдат, унтер-офицеров и офицеров отдали под суд и затем казнили. Так что приглядись-ка к этому лейтенанту. Быть может, он человек вполне порядочный. А нам такие нужны!
— Мне что же, обхаживать его прикажешь?
— Да не обхаживать, — поморщился Орасио. — Продолжи знакомство, встреться раз-другой, узнай, чем дышит господин лейтенант… К тому же он, как я понял, парень ничего себе, а? — И Орасио весело рассмеялся, подметив, что девушка смутилась от этих слов…
Дождевая пыль, сеявшая с самого утра, делала угрюмым и без того прохладный день, уже клонившийся к вечеру. Радовала лишь предстоящая встреча с товарищами.
Эулалиа вновь вышла на авениду О’Хиггинс. Здесь, на центральной улице города, она не раз прогуливалась вечерами с Мануэлем. Первое время девушка внутренне сжималась, приходя на встречи с ним. И не только потому, что она — подпольщица-патриотка, а он — офицер, враг. Она видела к тому же, что он — «сеньорито», барчук, привыкший, наверное, к людям «своего круга». Она, дочь стеклодува, ставшая студенткой, ни от кого не желала терпеть даже намека на снисходительность.
А потом Эулалиа увидела, что Мануэль вовсе не сноб. Узнала, что он вырос в тщательно скрываемой от чужих глаз нужде, так как его покойный отец, страстный картежник, промотал свое состояние. И если в блестящем флотском офицере и проступали порою черты избалованного «сеньорито», то повинна в том была любвеобильная маменька, ценою многих жертв старавшаяся воспитать сыночка в правилах и нормах того круга, к которому их семейство продолжало себя относить. А затем выяснилось, что они — земляки, оба родом из Антофагасты.
Однажды Эулалиа с радостным удивлением узнала, что Мануэль еще совсем недавно посещал в качестве вольнослушателя университет, занимался на историческом факультете. Солдафон оборачивался своим братом-студентом. И что уж совсем удивительно — они оба были влюблены в шестнадцатый век! Век испанского завоевания Западных Индий, как некогда называли Америку. Но их, Эулалиу и Мануэля, привлекали не завоеватели-конкистадоры, не псевдоромантические подвиги этих набожных и лицемерных, сентиментальных и жестоких авантюристов. Их влекло к себе исполненное подлинного героизма сопротивление индейцев пришельцам из-за океана…
На авениде О’Хиггинс среди многоэтажных громад из бетона, стекла и алюминия доживал свой век невысокий, облицованный гранитом дом, смотревшийся престарелым буржуа среди нуворишей. Его респектабельность, соединенная со сравнительной дешевизной сдаваемых внаем апартаментов, и привлекла к нему внимание подпольщиков: солидный буржуазный дом — идеальное место для конспиративной квартиры.
Лифт поднял Эулалиу на последний, шестой этаж. Он тоже был выбран специально: в случае необходимости по пожарной лестнице можно было легко и быстро выбраться на крышу.
На лестничной площадке она помедлила, вслушиваясь в тишину. Подошла к двери с приколотой визитной карточкой: «Орасио Вердехо, коммивояжер». Заглянула в дверной глазок: заслонка глазка изнутри открыта — значит, все в порядке, опасности нет. Позвонила четыре раза подряд — сигнал, что идет свой.
Дверь открылась сразу. Орасио нетерпеливым жестом показал — проходи, быстро. Руководитель их подпольной ячейки Коммунистической молодежи, обычно встречавший Эулалиу своей широчайшей улыбкой, на этот раз был непривычно хмур.
