— О вашей квартире и обо всех вас стало известно от провокатора. Это Фульхенсио Мухика.
Мухика! Горячий, отчаянный парень Мухика! Кто бы мог подумать?! Теперь понятно, кто провалил в свое время ту группу МИРа, в которую входил Фульхенсио Мухика.
— Я специально поджидал вас, чтобы сообщить об этом. А теперь прощайте. Больше мы вряд ли увидимся. Я ухожу в отставку. Не будет новых сообщений для вас, стало быть, не будет повода и для встреч.
— Уходите в отставку? С такой «интересной работы» — в военной разведке? Слежка, налеты, аресты…
— А ведь я никогда не говорил вам, сеньорита, где именно служу. — Он улыбнулся — впервые за весь разговор. — Вот вы и выдали себя, попробуйте сказать мне теперь, что вы не подпольщица.
— Мануэль, я…
Но он не дал ей докончить фразу:
— А насчет «интересной работы» — слежка, налеты, аресты… — ирония ваша вполне оправданна. Мерзкая эта работа. Вот потому я и подаю в отставку. Прощайте. Для новых встреч повода не будет.
— Повод не обязателен. — Девушка несмело улыбнулась. Протянула лейтенанту руку. — Спасибо, Мануэль. Ваш телефон не изменился?
— Нет, Эулалиа. Буду рад, если позвоните. — Впервые в его тоне проступила былая теплота. — Поторопитесь, сеньорита, налет планируется провести не позже чем через три часа.
У подпольщиков из ячейки Орасио был условный словесный сигнал опасности — на случай, если надо по телефону предупредить о необходимости срочно покинуть конспиративную квартиру. Стоило лишь снять трубку и сказать: «Кондитерский магазин? Нет? Извините», — и друзья Эулалии вместе с дядюшкой Эрнаном исчезнут из подпольной типографии. Но сигнал опасности известен Фульхенсио Мухике. Что если телефон конспиративной квартиры прослушивается? Тогда звонок Эулалии заставит охранку поторопиться с налетом, и товарищи могут не успеть уйти!
Девушка приняла решение — предупредить самой! Взяла такси. Вышла за квартал от дома. Поглядишь: прогуливается беспечная сеньорита, равнодушно глазея по сторонам. А Эулалиа неприметно высматривала шпиков. Так и есть! Вот этот тип, что околачивается на автобусной остановке и пропускает один автобус за другим, определенно шпик. Да его по одним глазам узнать можно! Почему у них у всех такие оловянные глаза?
Значит, дом уже взят под наблюдение.
Еще не поздно переменить решение — вон телефон на стойке бара с распахнутой дверью. Нет! Нужно идти самой — пусть шпики думают, что подпольщики не подозревают об опасности. Поборов минутную слабость, девушка спокойно направилась к черной пасти подъезда. В квартире она застала дядюшку Эрнана и Орасио. В двух словах изложила суть дела.
Уходить решили по пожарной лестнице. В Чили лестницы не снаружи, а внутри домов. Это своего рода колодцы, отгороженные от остальной части здания огнеупорными переборками. Можно было бы спуститься на дно колодца и во двор! Но где гарантия, что за этим выходом тоже не наблюдают? Предпочли вариант, обдуманный заранее, — еще когда снимали квартиру. Откинули крышку люка пожарной лестницы и выбрались на крышу. По ее плоским замусоренным бетонным плитам бесшумно прошли к люку другой пожарной лестницы. Спустились на верхнюю лестничную площадку соседнего подъезда. Вызвали лифт.
И вот из двери подъезда, который не привлекал внимания шпиков, появилось трое: седобородого старца, приволакивавшего правую ногу, поддерживали под руки молодая брюнетка и юноша с перевязанной бинтами щекой (накладная борода для дядюшки Эрнана и парик для Эулалии были приготовлены как раз на такой вот крайний случай). Тип на автобусной остановке на них даже не поглядел.
В тот же вечер Орасио и Эулалиа оповестили всех товарищей, что путь на конспиративную квартиру отныне заказан.
А наутро бесследно и навсегда исчез Фульхенсио Мухика…
Все собрались — и ребята, и дядюшка Эрнан, и Агустин Солано — на новой конспиративной квартире. «Хозяином» ее стал на этот раз дядюшка Эрнан. «Фернандо Сигуэнса, коммерсант» — значилось на визитной карточке, вставленной в рамочку на двери. Для домовладельца и соседей он был торговцем, ушедшим на покой.
Орасио Вердехо остался его «сыном». Только звался он уже иначе. Другие члены ячейки тоже изменили имена и фамилии.
Девушке пришлось выдержать настоящее сражение с Агустином, который настаивал на том, чтобы она опять — на время, конечно, — отошла от активных дел. Он считал, что Мануэль Фуэнтеальба нуждается в дополнительной проверке.
Опыт предполагает благоприобретенную осторожность. А Солано был человеком опытным, не раз обжигавшимся на молоке и теперь предпочитающим лишний раз подуть даже и на воду.
Когда-то в юные годы был он стройным крепышом, служил в армии, носил сержантские нашивки. Единственное, что осталось у него от тех времен, так это меткость в стрельбе — умение, вовсе не бесполезное для подпольщика. Да еще, конечно, прижилось навечно глубокое отвращение к армии, воспитанной в кастовом духе, с ее прочно привитой ненавистью к простому народу, коммунистам, всем вообще левым любых политических окрасок. Разумеется, исключения бывали — встречались люди прогрессивных взглядов даже среди офицеров, в том числе высших, а то и среди генералов, примером чему может служить главнокомандующий сухопутными силами при Народном единстве Карлос Пратс, через несколько лет после переворота убитый пиночетовцами в Аргентине, где он жил как политический эмигрант. Но исключения только подтверждают правило, как говаривали бывало прусские военные инструкторы, ставшие еще при кайзерах фактическими создателями чилийских вооруженных сил в их нынешнем виде.
Что же касается рядового состава, то при отсутствии всеобщей воинской повинности солдаты вербовались в основном в самой обездоленной и оттого неразвитой и темной прослойке населения — в крестьянской, причем бедняцкой среде или же из числа горожан, так или иначе, по той или иной причине оказавшихся за бортом общества. Офицерью легко было манипулировать этими невежественными людьми, на которых напялили военную форму. В этом и была одна из причин успеха реакционного сентябрьского путча 1973 года.
Когда Агустин носил мундир, до переворота было еще далеко, но молодой сержант понимал, что безгласная и оболваненная солдатская масса в любой момент может быть обращена против народа. Он не был тогда коммунистом, хотя и симпатизировал им, не принадлежал ни к какой другой левой партии или организации, был просто человеком с критическим складом ума, стихийным нонконформистом, что ли. Критика существующих в армии и в стране порядков прорывалась в его разговорах с солдатами — вначале непроизвольно, а потом и вполне намеренно. Повинуясь душевному императиву, он решил просвещать подчиненных, открывать им глаза на окружающий мир, на социальные несправедливости, с которыми они нередко сталкивались, но суть которых до конца не понимали. Все это стало известно начальству, и в конце концов его выставили за ворота казармы.
Впрочем, случившееся не долго тревожило Солано. Еще в старших классах школы, а затем и на армейской службе он бойко и в обильном количестве пописывал стихи. Теперь, вернувшись в родную Антофагасту, молодой нонконформист вознамерился заделаться поэтом-профессионалом. Попервоначалу ему повезло. Вышел его сборник под интригующим названием «Параллельные улыбки». Вошедшая туда любовная лирика, как он позднее понял, была манерной, изломанной, пустой, но, быть может, именно поэтому она так легко и без проблем пробила себе дорогу к типографским машинам и книжным прилавкам. Сборник, изданный, впрочем, ничтожным тиражом, денег принес мало, на кусок хлеба новоявленный поэт зарабатывал литературными рецензиями для газет и журналов, что тем не менее не мешало ему считать себя заправским художником слова. Некрасивый, весь такой земной и обычный, Агустин стал одеваться под стать своим представлениям о «человеке богемы»: бархатный берет, шейный платок вместо галстука, вельветовый пиджак, такие же брюки. И изъясняться стал соответственно. «Я принадлежу к авангардистской группе «надаистов», — важно объяснял он немногочисленным поклонникам и — с особенным жаром — поклонницам. — «Надаизм» — это от слова «нада»[4]. Мы поэты и пророки, нервные ангелы революции. Я вешу 50 килограммов, и кое-кто считает поэтому, что я — «боксер в весе пера» современной чилийской поэзии. Почему боксер? Потому что мы, «надаисты», ведем бой с традиционным искусством, которое потребляет буржуазия и которым она отравляет нашу молодежь — детей, едва успевших принять первое причастие. Да, некоторые из нас грязны, оборваны, завшивлены, да, у многих из нас дурно пахнет изо рта, но зато мы раскрыли подлинную суть прекрасного, мы поняли, что оно должно быть не гастрономическим деликатесом, а зло секущим бичом. Мы считаем, что наш долг — тумаками вышвырнуть фарисеев из храма искусства. Мы ненавидим культуру, загримированную в борделях Голливуда. Мы, «надаисты», — люди гениальные, сумасшедшие и опасные. Мы — революционеры до самого копчика. Чем мы занимаемся еще, кроме того, что пишем стихи? Мы не теряем времени даром — занимаемся любовью. Кто из «надаистов» особенно гениален? Ну, я, конечно. А потом Гонсало Перес, автор книги «Секс и саксофон». И еще, пожалуй, Х-504, никто не знает, как его зовут, с самого рождения он никуда не выходит из дому».
