Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Потихоньку.
Хэрриет важно кивнула в ответ на услышанную новость.
– И я тоже потихоньку. – Оба некоторое время помолчали. – Я вижу, сказала она, – близится Рождество. – Она показала на сверток в коричневой бумаге, который принес с собой Чарльз и который теперь был притиснут к его стулу. Рядом лежала пластиковая сумка, набитая бумагами. – Я бы не отказалась от новой шубки.
– Я тут кое-что принес показать вам, Хэрриет. – Чарльз хотел было встать с места, но кот, прыгнувший к нему на колени, казалось, пригвоздил его к стулу. – Вы что-нибудь знаете о Томасе Чаттертоне? – Мистер Гаскелл внезапно покинул его со странным взвизгом, и теперь Чарльзу удалось нагнуться за сумкой.
– О Чаттертоне?
– Рассказать вам один секрет?
– Да, конечно. Обожаю секреты. – Ей всегда почему-то казалось, что секреты молодых касаются секса, и она провела языком по верхней губе.
– Он не умирал.
– Отлично. – По-видимому, услышанное доставило ей удовольствие. – А что же тогда с ним случилось? Он что, залег на зимовье? – Она быстро встала и, подойдя к алькову, налила себе джина. – Лекарство, – сказала она, помахивая ложечкой. – Лекарство для моих бедных десен.
– Я на полном серьезе. Томас Чаттертон не умирал.
– Ну-ну, давай. Еще сюда лапшички. – Она повернулась боком и выставила правое ухо: – Давай вешай.
Чарльз с благодарным видом отклонил такое приглашение.
– Да нет же, я не говорю, что он не умирал вовсе. Он умер, но совсем не тогда, когда принято считать. Не тогда, когда все думают. И у меня имеются доказательства. – Он снял оберточную бумагу с картины, и, пока он это делал, Хэрриет отметила, какими медлительными и неуклюжими стали все его движения. – Вы узнаете это лицо?
– Обыщите меня. – Она подняла руки вверх, как будто сдаваясь для обыска полицейским.
– Это Чаттертон в преклонном возрасте.
Она отхлебнула еще ложку джина, пытаясь вспомнить что-то из своего недавнего разговора с Сарой Тилт. Мелькала там какая-то строчка про сук, или ветвь, которую сломили…
– Но разве это не тот мальчишка, который совершил самоубийство?
– В том-то и дело. Он не покончил с собой. Он продолжал писать стихи под чужими именами.
– Ты хочешь сказать, он был плагиатором? – Лицо Хэрриет переменило выражение, и она на минутку отвернулась. – Это лекарство горькое, – сказала она в сторону алькова. Но повернувшись снова к Чарльзу, она взяла у него портрет и стала внимательно его рассматривать. – Похож на Мэтью Арнольда,[63] – сказала она. – Совсем не в моем вкусе. – Она отложила картину. – А его поймали? – Чарльза явно озадачил ее вопрос. – Его разоблачили?
– Кто?
– Ну, как же. Стражи города, разумеется. – Это была странная фраза, и Хэрриет, произнося ее, скрестила пальцы у себя за спиной.
– Да нет, ничего такого не было. Он же не сделал ничего дурного…
– Я знаю! – сказала она громко.
– …и в любом случае, он во всем сознался. Видите ли, это я как раз и собирался вам показать. – И он передал ей фотокопии рукописей, обнаруженных в Бристоле.
Она подержала их на расстоянии вытянутой руки.
– Такое впечатление, – сказала она медленно, – что это писано черт знает в каком году.
На миг воображению Чарльза представился пустой телевизионный экран.
– Он написал это около 1810 года.
– Ну, – проговорила она очень важным тоном, – это было задолго до меня.
Чарльз пропустил это мимо ушей.
– Я надеюсь быстро найти издателя. – "Боже мой, еще одна книга", такая была первая мысль Хэрриет, а Чарльз продолжал: – Это уничтожит все академические теории. Все они и гроша ломаного не стоят.
– В самом деле? Это хорошо. – Хэрриет всегда задевало невнимание со стороны академических критиков; по правде, во всех университетских преподавателях она видела личных врагов. – Пусть скушают конфетку, сказала она.
– Вы хотите сказать – проглотят горькую пилюлю?
Она махнула пустым стаканом в сторону Чарльза.
– Что они знают о Хэрриет Скроуп, которую знает только Хэрриет Скроуп? Я говорю – конфетку. А теперь расскажи мне всё с самого начала.
И Чарльз вновь поведал историю Томаса Чаттертона и его подделок. Придя в возбуждение, Хэрриет просунула ладони между ляжек и стиснула – да с такой силой, что, когда Чарльз добрался до конца своего повествования, ее руки казались совершенно бескровными и сморщенными.
– …я буду купаться в роскоши, – говорил Чарльз.
– А где это – Роскошь?
– …ну, то есть, если я это опубликую.
Она встала, вскричав:
– Конечно, мы это опубликуем! Теперь-то они уж не смогут нас игнорировать! – Чарльз не совсем понял, что она хотела сказать словом «нас», а она, как будто немного подумав, добавила: – Чарльз, а почему бы тебе не оставить все эти бумаги у меня? Я со всякими старинными штучками в ладах. – Чарльз приготовился было отвергнуть ее щедрое предложение, но одно только выражение тревоги, на миг мелькнувшее у него на лице, уже предупредило Хэрриет о том, что она хватила лишку. – Как глупо с моей стороны, – добавила она. – О таких мелочах мы поговорим попозже. Ободрительно улыбнувшись ему, она переменила тему: – Не кажется ли тебе, дорогой, – продолжала она, – что нам пора засесть за мою книгу? Это нас развеселит.
Чарльз уже позабыл, что пришел помогать Хэрриет с ее мемуарами, но тут же изобразил радостную готовность.
– Это было бы прекрасно, – сказал он. Он все еще раздумывал – что же Хэрриет имела в виду, говоря о «нас».
Она направилась в свой кабинет, находившийся по другую сторону от коридора, и немного погодя крикнула оттуда:
– Может быть, Матушка, – это второй Чаттертон! Может быть, на самом деле мне не одна тысяча лет!
Вернулась она так же неожиданно, как и ушла, неся перед собой груду машинописных страниц. С видом явного отвращения она плюхнула их на колени Чарльзу.
– Эта безмозглая сука их отпечатала, но… – тут Хэрриет принялась подражать дрожащему голосу своей бывшей помощницы, – ей представля-алось, что, собственно, она не знает, что можно сделать со всем этим. Так сказать.
Пока она все это говорила, взгляд ее оставался прикован к сумке с Чаттертоновыми манускриптами.
Чарльз начал пролистывать страницы, которые вручила ему Хэрриет. На одних были напечатаны целые параграфы или предложения, а на других – только отдельные имена и даты.
– Вам нужно сохранить всё как оно есть, – сказал он. – Тогда получится поэма.
– Но я не хочу писать никаких поэм. Я хочу написать книгу.
Чарльз склонил голову набок и улыбнулся.
– А в чем, собственно, разница?
Она сурово уставилась на него.
– Тебе следует это знать. – Она тут же раскаялась в своем тоне и добавила сладким голосом: – Тебе следует знать, что я имею в виду. Тебе-то ведь удалось и то и другое, верно?
– Как там говорил Монтень: "Не только я делаю книгу, но и книга делает меня"?
– Какая чудесная мысль, Чарльз. – Она помолчала, не зная, что еще сказать. – Думаю, ты прав.
– Это не я, а Монтень.
– Да какая разница? – Она снова бросила взгляд на Чаттертоновы рукописи и, стоя над Чарльзом, попыталась тайком подтащить их к себе ногой. Но сумка только упала набок, и Хэрриет поспешно сказала громким голосом: Ну, продолжай же. Спроси меня что-нибудь о заметках, которые я надиктовала этой глупой сучке. Ах, посмотри-ка, твоя сумка упала. Тебе стоит получше о ней заботиться. Давай я подберу ее и положу куда-нибудь в надежное место.
– Не беспокойтесь, Хэрриет. Здесь и так вполне надежное место. – Он лучезарно улыбнулся ей, и она, нахмурившись, отвернулась, чтобы отыскать себе стул.
– Ну так продолжай, – сказала она. – Задай мне какой-нибудь вопрос.
Чарльз извлек из машинописных листков одну страницу и неуверенным голосом зачитал:
– "1943 год. Коллаж. Джон Дейвенпорт. Т.С. Элиот. Отель «Расселл».
– В ту пору я напивалась каждый день, а по вторникам – дважды. – Ее привело в восторг это воспоминание, хотя в действительности это была всего лишь фраза из одного ее романа.
– Кто этот Дейвенпорт?
– Уже не помню. Какое-то ничтожество, наверно. – Она снова почувствовала панику – панику, которая возникала всякий раз, как ее расспрашивали о прошлом. – Ну, Элиот был просто душка. Он опубликовал два моих первых романа. – Она изо всех сил старалась сохранять спокойствие. Разумеется, он ничего не понимал в беллетристике. Ты записываешь, дорогой? – Чарльз вначале корябал что-то на бумаге – мертвые, безглазые лица, – но теперь принялся записывать за Хэрриет. – Рекомендовала меня Джуна Барнз. По правде сказать, жуткая была женщина. – Хэрриет вздохнула. – Ну, во-первых, она была лесбиянка. И к тому же, американка. – Она поежилась всем телом, словно ее старомодное платье от Шанель внезапно сделалось слишком тесным. Однажды она меня попыталась поцеловать взасос. Вообще-то, я не прочь поцеловаться или пообниматься с кем-нибудь из подружек (ты ведь знаешь Сару Тилт?), но засос – это уж слишком. Терпеть не могу грубости. Прямо тошнит от такого.
- Дож и догаресса - Эрнст Гофман - Классическая проза