де Сада. – Читай, мальчишка.
Уж тогда я понял, что он больной. Но поздно. Я успел подхватить заразу.
И я читал де Сада, взахлеб, дрожа от ужаса, что такое возможно, – вот оно, черным по белому, будто инструкция, призыв к действию. Персонаж маркиза – надеюсь, вымышленный – дает любовнице яд, овладевает ею, наслаждаясь ее предсмертными криками и наблюдая, как она затихает в его руках. Мерзко, но притягательно, от этого тошнит, но хочется! Я гадал: неужели он будет пробовать? Это ведь надо… пойти на убийство! Не просто затянуть девчонку шнуровкой, а так, чтобы она умирала… На самом деле умерла!
Смог бы я пойти на это?
Это было безумное наваждение! Оно так крепко держало мой мозг в клещах, как малярия, холера или еще что-то. Я бы сошел с ума. Я понял, что стал фетишистом, предмет вожделения которого – чужие фантазии. Я хотел, жаждал видеть, как это будет происходить. Думал, что умру, если не увижу. У меня начинались приступы паники, когда я думал, что не попаду на главное представление своего товарища. Готов был признаться, что знаю его тайну, пасть на колени и умолять допустить меня до священнодействия.
Готов был сам убить кого угодно.
Ее звали Софи, впрочем, это неважно. Тяжелая копна волос, смуглая кожа, зеленые глаза. Она была немного похожа на ту первую – та же охапка каштановых кудрей. Он выбирал похожих девочек: обязательно кукольной внешности, большеглазых, непременно волосы до попки. Девочка несколько раз являлась со своим отцом в лавку и даже стала свидетельницей неприятной сцены. Шли годы, а лавочник все колотил своего помощника, хоть тот был на голову выше и достаточно возмужал, чтобы ответить. Узнав, что без его ведома была продана золоченая рамка, которую ее отец заложил весной, Массен, который незаконно промышлял и ростовщичеством, позвал своего помощника, схватил за ухо и заставил встать перед клиентами на колени.
«Проси, проси прощения у этих добрых людей, которые доверили мне свою дорогую вещь! Что я теперь должен им ответить? У папаши Массена никогда, слышишь, никогда не пропадают вещи!» – кричал он, боясь, что клиенты нажалуются на него в полицию.
Девочка в ужасе смотрела на скрючившегося на полу парня. Он содрогался от ударов, терпеливо снося их, как раб. Тяжелый башмак лавочника, пошитый, наверное, лет двести назад в Голландии, попадал по животу, ребрам, лицу. Он тихо утирал кровь с губ, не смея даже пикнуть.
Вскоре Софи явилась утешить его. Она принесла печенье в жестяной коробке. Ей было не больше пятнадцати, наверное… Помню, как мы несколько минут беседовали, а потом я ушел. Вернее, сделал вид: открыл и закрыл входную дверь и тотчас нырнул под большой комод, над которым как раз работал папаша Массен. Сам он часом ранее поднялся в свою квартиру, сказав, что на ногах два дня без сна. Это означало, что старик будет отсыпаться сутки, не меньше.
В лавке остались только я и они. Час был поздний, на двери давно висела табличка «закрыто». Из своего укрытия я видел, как они о чем-то шепчутся, забившись в один из потонувших в полумраке углов. Сквозь пыльные окна проникал слабый уличный свет, иногда озаряли груды вещей всполохи фар проезжающих по Риволи машин.
Он включил магнитофон, поставил кассету с классической музыкой, обрядил Софи в самое прекрасное платье из всех, что стояли в лавке, – тяжелая красная парча, расшитая золотыми лилиями, белый воротник-блюдо. Играл Бах, его органные произведения. Несколько минут они танцевали, тесно прижавшись друг к другу.
Потом он ушел, а когда явился, был одет, как Казанова – белый парик с черной лентой в косичке, на лице черная венецианская полумаска, красный камзол в тон платью, белые чулки, изящные туфли на каблуках, на поясе – короткая шпага или рапира.
Она была в таком восторге! Захлопала в ладоши, засияла – само очарование.
Он предложил ей руку, они вновь обнялись, она разомлела, положив голову ему на плечо. Правой рукой он гладил ее распущенные по плечам волосы, пальцы скользили все ниже, к талии. Он осторожно сжал пальцы на эфесе и стал медленно тянуть лезвие из ножен. Софи ничего не замечала, она продолжала висеть на его плече и качаться в танце.
Вот лезвие вытянулось вдоль его затянутой в белый чулок ноги, вот он отвел руку назад, направляя острие ей в бок – туда, где от груди к бедрам должен скользить тугой китовый ус. Но платья были не старинные, а современные поделки, театральные костюмы, без уса. В них имелся тонкий пластмассовый каркас и все. Острое, как игла, лезвие вошло ей прямо под ребра. Софи ахнула, будто в замедленном видео подняла руки и едва не упала. Он крепко прижимал ее к себе, держа эфес поднятым на уровне плеча, клинок на треть уходил в ее тело.
Эту картину я помню и сейчас, будто стою там, в темноте. Играет орган. Телом я чувствую тепло, исходящее от нее сквозь плотный материал, вижу расширенные глаза, ее дрожь передается мне.
Они замерли – или это был я? – на несколько секунд, показавшихся вечностью, а потом продолжили качаться в танце. Он заставлял ее двигаться. Она смотрела широко распахнутыми глазами, ее ноги заплетались. Она двигалась, точнее, он ее качал, а клинок все еще был в ее теле. Я видел пробегающую по лицу судорогу боли, слышал умоляющий стон.
Наконец он остановился и стал медленно вытягивать лезвие из тела. А потом опять замер, обнимая ее одной рукой.
– Что ты наделал? – выдохнула бедняжка.
– Ничего страшного, платье не даст тебе истечь кровью, – его вежливый тон продавца звучал неуместно и зловеще.
– Зачем было это делать?
Он ослабил руку. Бесформенной массой она осела на пол, пятно на корсаже стало размером с блюдце. Темно-красное на алом. Она беспомощно пыталась закрыть пальцами рану.
Вложив рапиру в ножны, он сел с ней рядом на пол, чуть толкнул – легкое движение кончиками пальцев, будто коснулся сидевшей на ветке голубки. Она опрокинулась на пол, как кукла, и лежала, раскинув руки, подогнув под себя ноги, уставившись в потолок. В огромных глазищах запечатлелся ужас смерти. Он медленно запустил руку под юбку, потом другую…
За его спиной не было видно ее предсмертных конвульсий, но он-то ими наслаждался в полной мере. Пятно на платье росло и росло.
Первое действие кончилось. Я задавался лишь одним вопросом: она умерла, уже умерла? Шагнув от нее, он долго стоял и смотрел на плоды своего деяния. А она лежит, обездвиженная ужасом, от
