Я приехал в Париж в тот самый день, чтобы передать письмо герцога де Бофора, и нашел принца в отеле Конде{153}, где он оставил меня ужинать. Когда сели за стол, он сказал Конкрессо, также находившемуся среди приглашенных, что не далее как нынче утром имел удовольствие получить письмо от одной очень крупной дамы, которая пригласила его к себе; что он не пренебрег приглашением и явился в богато обставленные покои, а оттуда его провели в кабинет, украшенный великолепными зеркалами; что дама ни в чем ему не отказала и он остался весьма доволен всем, за исключением одного. Конкрессо поинтересовался, что же это могло быть, на что принц ответил, что дама была одинакова ввысь и вширь, и спросил, не догадывается ли тот, кто она такая. Конкрессо, уже не сомневаясь, сказал, что, верно, то была его сестра, — и первым расхохотался, чтобы не быть высмеянным окружающими. А принц Конде, думая, что ему не поверили, вынул из кармана пресловутое письмо и показал всем, кому этого хотелось.
В те дни принц Конде был молод, полон сил и окружал себя господчиками{154}, любившими буйные развлечения, — они затевали разные неприличия, вредившие не только его здоровью, но и делам. Например, когда во Францию вторгся герцог Лотарингский{155}, виконт де Тюренн оказался окружен его войсками и армиями принца Конде и герцога Вюртембергского, и двор уже считал, что все потеряно, готовясь к самому худшему, если его силы будут разбиты, — принц Конде, к несчастью, подхватил дурную болезнь, которую деликатно именовал лихорадкой, и не смог воспрепятствовать подкупу герцога Лотарингского двором{156}. Получив много денег, герцог позволил виконту де Тюренну отступить к Мелёну{157}, чего конечно бы не случилось, находись принц Конде при армии.
Хотя война была в разгаре, тайные переговоры между противниками по-прежнему продолжались. Два или три раза я ездил в Сен-Жермен к герцогу де Бофору — Мазарини обещал ему чин адмирала и двести тысяч экю наличными, если он покинет принца Конде и убедит поступить так же и доверявшего ему герцога Орлеанского. Мне тоже прочили недурное будущее — я должен был стать капитаном роты гвардейцев. Столь заманчивые предложения вполне могли соблазнить герцога, уже готового их принять, — но мадемуазель де Монпансье, на которой принц Конде надеялся женить своего сына и которая мечтала о замужестве{158}, — расстроила все наши намерения.
Когда армия уже стояла у ворот Парижа, мы все еще находились в городе; там я случайно встретил свою сестру: война заставила ее покинуть монастырь. Ее облик очень удивил меня: монашеское облачение она сменила на светское платье и, кроме того, была с мужем. Они встретились, когда отнюдь этого не ждали, а поскольку не составляет труда разжечь былое пламя из тлеющих углей, то муж оставил духовный сан, который принял с такой легкостью, да и она тоже позабыла о своем религиозном рвении. Самое же интересное, что, не заведя детей в прошедшие пять-шесть лет, когда они жили вместе, сейчас она сразу же забеременела! Я не мог не изумиться, но она сказала, что во всех делах обязана быть покорна мужу, и Господь, который связал их таинством брака, не указал на то, что могло бы его нарушить. Их истории, наделавшей в Париже много шума, я коснусь только вскользь, чтобы не прерывать нити моего рассказа; скажу, что они прожили еще три или четыре года, воспитывая сына, который появился на свет в должный срок. Потом мой зять умер, и сестра от имени сына предъявила права на немалое имущество супруга, чем вызвала негодование его родни, утверждавшей, что ребенок незаконнорожденный. Начался большой процесс, который родственники, также претендовавшие на наследство, хотели было перенести в Бретань, где находилась основная часть имущества, однако из-за ареста, наложенного на обстановку парижского дома, а еще более из-за того, что и брачный контракт был составлен в Париже, слушание дела передали местному правосудию; кроме того, лишь Парижскому парламенту принадлежала прерогатива определения законности браков.
Бретонские наследники, приступив к делу, наняли искусного адвоката, чья риторика была весьма убедительна. Он сказал, что дозволить священнику жениться — значит оскорблять религию и поощрять заблуждения, за которые ратуют гугеноты{159}; что не только ребенка надлежит признать внебрачным, но и мать его следует наказать за совершенное преступление против нравственности; ведь ничто-де не понуждало супругов разойтись, но коль скоро уж они посвятили себя Богу, то разрешить их от обета вправе разве что Папа; но случай, о котором идет речь, якобы куда серьезней. Отец ребенка не просто решил удалиться от мира — он был приобщен самому сокровенному из всех церковных таинств, то есть стал священником, тысячи раз приносившим жертвы ради нашего спасения, принимавшим на себя нашу скорбь при покаянии, причащавшим нас, — словом, делавшим все, к чему его обязывала столь высокая и почетная миссия. Что же случится, если оправдают его святотатство, — сколько окажется тогда ложных исповедей, бесполезных причастий и людей, не получивших милости Господней!
Я мог бы рассказывать и дальше, если б хотел привести его речь целиком. Моя сестра, присутствовавшая на заседании, смутилась и не могла не покраснеть, услышав такие оскорбления в свой адрес. Затем, когда смолк шум, поднялся ее адвокат. Он выразил удивление, что в причинах случившегося видят злонамеренность, — тогда как на самом деле тут нет ничего, кроме человеческой слабости, ибо проблема здесь не в том, что его подзащитная вернулась к мужу спустя пять или шесть лет, а в том, что последнему позволили, увидев порыв безрассудного религиозного рвения, стать священником; что Церковь запрещает разводы и человек, который сначала поклялся в супружеской верности, а затем оставил жену, нарушил слово, данное перед Богом; и ведь ранее заключенный брак — тоже таинство, которое не может быть аннулировано каким-нибудь другим таинством; к тому же родившийся ребенок похож на отца, а его появление на свет должным образом оговорено в брачном контракте, подписанном его матерью, и освящено свадебным благословением — короче говоря, если Парламент уже неоднократно постановлял, что супружество, совершенное по всем правилам, позволяет даже узаконить детей, чье происхождение не совсем ясно, то в настоящем случае существуют гораздо более веские причины надеяться на справедливое решение, ибо обстоятельства куда очевиднее, а репутация матери безупречна и не вызывает никаких сомнений.
Судьи долго совещались, что заставило нас с сестрой поволноваться, — я приехал на заседание прежде, чем последний защитник произнес свою речь. Это не помешало некоторым людям, не знавшим меня, пересказать речь первого адвоката; нашлись и такие, кто открыто осуждал нас, — нам повезло, что судьями были не они. Тем не менее они ошиблись: мы выиграли процесс единогласно, а наших противников присудили к уплате судебных издержек.
Отголоском этой тяжбы был отказ в папском утверждении господину де Вильмонте, назначенному в епископство Сен-Мало:{160} он некогда тоже разошелся с женой, но по другой причине, нежели мой зять, — из-за любовной интрижки в его бытность интендантом юстиции и королевским докладчиком; а потом свет наскучил ему, и он удалился в монастырь, посвятив себя благочестивым делам.
Описывая дело сестры, я немного отвлекся, поэтому возвращаюсь к своему рассказу и продолжаю его с тех событий, на которых остановился. Итак, допустив досадный промах при подписании упомянутого мною договора, принц Конде предпочел прибегнуть к крайним мерам, лишь бы добиться своего. Его сторонники имели не меньшие аппетиты и ежедневно собирались в Люксембургском дворце, придумывая, какими бы еще кознями заставить Королеву дать кардиналу отставку, а им самим предоставить больше власти, — это и была главная тема их собраний. При этом де Бофор и герцог де Немур продолжали оспаривать первенство друг у друга, и герцог Орлеанский с принцем Конде, чтобы погасить их спор, постановили, что главным будет тот, кто первым явится на совет. Герцог де Бофор возмутился такому жребию: он, отпрыск французского королевского дома, хотя бы и побочный, и так должен иметь преимущество перед иностранным принцем{161}. Но ему ответили, что другого не дано и ему стоит поторопиться, чтобы выполнить условие. Он послушал совета, явился намного раньше и караулил у дверей, пока их наконец не отворили.
Наконец, после стольких попыток избавиться от кардинала, принц Конде решил покинуть Париж и идти на помощь своей армии, которой угрожали более многочисленные войска Короля. Его личное присутствие, равно как и другие меры, заставили отступить графа де Миоссанса, продвигавшегося со стороны Сен-Клу, — однако, не удовлетворившись этим, принц повернул к Сен-Дени{162}, где располагался королевский гарнизон. Этот городок не имел серьезных укреплений и был легко взят — впрочем, и удержать его не смогли по той же причине. Принц Конде, знавший о нестойкости парижан еще с того времени, когда отогнал их от Шарантона, убедился, что и теперь, примкнув к нему, они не стали храбрее. Перед плохонькой крепостцой Сен-Дени они его покинули, и, последуй их примеру все остальные, он бы потерпел неудачу.
