Мазарини недурно обходился со мной после успеха моих переговоров, но это было ничто по сравнению с тем, что делал для меня кардинал Ришельё. У них были разные принципы: один хорошо обращался только с друзьями, а другой — со всеми, не делая различий. Потом я отправился в армию, действовавшую во Фландрии, где одержанные нами победы{174} могли бы быть куда значительнее, если бы не соперничество между виконтом де Тюренном и маршалом де Ла Ферте. Я служил под началом последнего, и мы так сдружились, что он и дня не мог провести без меня. Так как мне выпало быть свидетелем этой вражды, я решил, что должен предпочесть его другому, хотя мое уважение к ним было неравным. Он был рад такой признательности и поверил мне все свои дела; не скрыл и того, что был не слишком доволен своей первой супругой{175}. Видя, что он говорит от чистого сердца, я поинтересовался, не будет ли бестактным узнать о причинах такого к ней отношения. Он ответил, что сам хотел рассказать мне об этом и что скотина наконец подохла (таковы были его собственные слова), а он отныне свободен от ее глупостей. Затем он поведал, что женился на ней против ее воли и, чтобы приучить к своему характеру, уже в день свадьбы предупредил: если она и впредь будет предаваться пороку, то пусть готовится к худшему; потребовал, чтобы она поскорее избавилась от всех своих прежних ухажеров, не приобрела новых и, главное, прекратила общаться кое с кем из тех, за кого прежде собиралась замуж. Она с достоинством ответила, что во всем мире будет покорна лишь ему одному, однако он очень скоро убедился в обратном — она была слишком кокетлива, и ему пришлось сократить ее дни, так же как и дни ее любовника.
Я немало удивился этим признаниям, ибо маршал отнюдь не пользовался репутацией человека откровенного; но вникать в его секреты не стал, уразумев одно: таким образом он тонко намекает, что ревнив и способен на все, если кто-нибудь осмелится домогаться женщины, ставшей его второй супругой. Ему было известно, что я приятельствовал с одним дворянином, часто посещавшим ее в отсутствие мужа и, как поговаривали, в нее влюбленным. Я сделал вид, что не догадался, куда клонит маршал, и, хотя в дальнейшем он часто заговаривал об этом, я всегда притворялся глухим. В конце концов ему пришлось объясниться: он сказал, что верит мне как другу, умеющему хранить тайны: мадам, его супруга, встречается с человеком, который ему не нравится, а поскольку этот человек мне знаком, я обязан предупредить его, дабы он прекратил порочить маршальскую честь, иначе для него это плохо кончится; но он не хочет высказывать это в письме, поскольку оно может легко потеряться, — а посему просит меня самолично поехать к его жене и передать то же самое и ей; а коль скоро она сочтет такие подозрения странными, мне следует растолковать, что она сама дает к этому повод и ее мужу известно куда больше, чем она полагает.
Я был удивлен, что для такого интимного дела он выбрал именно меня, и без обиняков высказал ему свои сомнения. Он ответил, что, давно зная меня и будучи посвящен в те важные миссии, которые я исполнял по приказу господина кардинала Ришельё, считает, что я умею хранить тайны, и надеется на это, а также пообещал, что в награду попросит для меня командование полком, и думает, что кардинал Мазарини ему в этом не откажет.
Судьба призывала меня к ведению переговоров — надо было ей следовать. Я отправился в Париж, где увиделся с тем самым другом. Он заявил мне, что посещает супругу маршала точно так же, как и многих других женщин, то есть ради светского времяпровождения и надеясь отыграться за ее карточным столом, — он задолжал нотариусу, но, пока не возвратит проигранные деньги, не сможет вернуть долг, а маршал, верно, совсем обезумел от ревности. Я счел этот ответ неискренним, данным, лишь бы только отделаться от меня, и сказал, что удивлен такой манерой разговора с друзьями; что я не знаю, как далеко зашла эта интрижка, — и не столь любопытен, чтобы допытываться о вещах, не имеющих ко мне отношения, — однако она уже наделала много шума и дошла до ушей мужа — а мужья, как известно, узнают о жениной неверности последними; разумеется, продолжал я, не все делают свой позор достоянием света, но не ошибусь, если скажу, что маршал, умертвивший, как говорят, свою первую жену из-за простого подозрения, поступит именно так и со второй. Еще я настоятельно попросил хорошенько подумать над моими словами, ибо мы имеем дело с жестоким человеком, не знающим пощады: он может оскорбиться по самому незначительному поводу — свидетелем тому я был ежедневно, — поэтому не стоит бросаться словами и заявлять, что дворянина нельзя оскорблять безнаказанно: одно дело, если бы речь шла о ровне, но ведь тут маршал Франции, а он не оставит нам иного выбора, чем быть убитыми.
Он выслушал все мои доводы, не перебивая, и, когда я закончил, произнес:
— Я думал, вы мне друг, но теперь расстроен тем, что ошибался. Если бы я действительно любил мадам де Ла Ферте, то вы были бы первым, у кого я искал бы участия: вам известно, как оба мы расположены к взаимному доверию, — но не нужно читать мне проповеди, как вы сейчас поступаете. Впрочем, повторю не для посторонних ушей: маршал ревнует совершенно напрасно. Мы встречаемся с его супругой лишь за карточной игрой, и я хотел бы, отыгравшись, никогда больше туда не возвращаться.
Хоть он и отрицал все, уверяя меня в обратном, я не усомнился, что он и впрямь влюблен; тем не менее я полагал дружеский долг выполненным. Затем я посетил мадам супругу маршала, знавшую меня хорошо, — но, впрочем, не настолько, чтобы догадаться о том, что мне поручено то приветствие, которое я собирался сделать. Она ответила, что ничуть не удивлена действиями маршала, — он-де хочет воспользоваться любым пустяковым предлогом, чтобы поссориться с нею и погубить ее, как уже погубил свою первую жену, — но найдутся люди, которые за нее отомстят; да если б она дала ему хоть малейший повод, то не стала бы оправдываться, — ведь в ревности мужа к жене-кокетке ничего необычного нет, — но всему свету ведомо, как честно она живет; и если б не карточная игра, она никого бы не видела; с какой же стати ее обвиняют в преступлении, всегда сопровождаемом кокетством и свиданиями?
Она бы говорила еще и еще, если бы я ее не прервал. Чтобы остановить этот поток слов, пришлось сказать: супруг-де не просил меня выслушивать ее оправдания; что до меня, то я не сомневаюсь в ее честности, однако этого недостаточно, чтобы убедить мужа, а действенное средство успокоить его — отказаться от общения с тем человеком, который вызывает у него подозрения, и если она лишь играет с ним в карты, то легко найдет ему замену — мало ли в Париже других игроков! Господин ее супруг достаточно справедлив, чтобы, как и я, не подвергать сомнению ее достойное поведение, и лишь из крайней деликатности предупреждает ее, опасаясь, что при его высоком положении завистники, не способные возвести напраслину на него самого, постараются оклеветать его жену, — а это причинит его репутации не меньше вреда.
Она возразила, что напрасно-де я все повернул как надо мне, а уж она-то знает, как дела обстоят на самом деле: ее муж — грубиян и ревнивец, и она всегда была бы с ним несчастна, но все же (я могу так и передать ему) останется покорной его воле: с человеком, о котором идет речь, она больше видеться не станет и даже закроет двери для всех, кто к ней приходит, не исключая и слуг. Это свидетельствовало разве что о степени ее досады, но поскольку моя миссия не обязывала меня надзирать за ней, я откланялся, столь же мало уверенный в ее добродетелях, сколь и в том, что она выполнит обещанное. Чтобы не дать сплетням смущать ее мужа, она перестала устраивать у себя карточную игру и несколько дней не выходила из дома. Но затем все же пригласила к себе того, о ком я рассказал, и с лихвой возместила свое воздержание.
Извещенный об этом соглядатаями, маршал задумал погубить и жену, и ее любовника и отправил троих драгун своего полка в Париж, чтобы заколоть одного и отравить другую. Первую часть замысла выполнить было нетрудно: мой приятель, возвращаясь как-то поздно вечером после карточной игры у маршала д’Эстре, подвергся нападению и был убит. Драгуны попытались скрыться, но один из них случайно свалился в сточную канаву близ улицы Сен-Луи; ему суждено было ответить за остальных — его схватили, бросили в тюрьму и пытали железом, чтобы узнать имена сообщников и того, кто приказал совершить убийство. Все рассказанное им лейтенант уголовной полиции Тардьё{176} донес господину кардиналу, спросив, как же дальше поступить. Мазарини, кое-чем обязанный маршалу, велел помалкивать, а драгуна удавить в застенке. Так и сделали, но кардинал, опасаясь, как бы супруга маршала не стала следующей жертвой этих событий, предупредил ее: пусть впредь будет осмотрительней и постарается вернуть доверие мужа. Она была потрясена гибелью любовника, а призадумавшись о собственной участи, попросила защиты у Королевы-матери и под видом смирения стала помогать ей во всяких благочестивых трудах. Возвратившись, маршал нашел ее настолько изменившейся, что счел все прежние пересуды лживыми, а поскольку долго не виделся с ней, то и доказал свои чувства не как жене, а скорее как любовнице. Тем не менее она не захотела предать забвению это дело и потребовала объяснений, а поскольку вышла из этого спора победительницей, то супругу пришлось еще и извиняться за свои подозрения.
