Джейк замешкался. Как-то получилось, что расовый стереотип, который я создал этими тремя прилагательными, оставил его без цели для обстрела.
— Что ты имеешь в виду под «гибкими»? — спросил он.
— Их ум открыт, восприимчив к новому, способен изменяться.
— Какие бы эксперименты ты стал проводить, Люк? — спросил доктор Манн, не сводя глаз с толстого официанта, который проколыхал мимо нас блюдо с лобстерами.
— Я бы не трогал заключенных физически. Никаких операций на мозге, стерилизаций и тому подобного. А сделал бы вот что: превратил бы всех аскетов в гедонистов; всех эпикурейцев во флагеллантов; нимфоманок в монахинь; гомосексуалистов в гетеросексуалов и наоборот. Заставил бы всех есть некошерную пищу и отказаться от своей религии, сменить профессию, стиль одежды, уход за собой, походку и так далее, и научил бы всех быть неумными, нечувствительными и негибкими. Доказал бы, что человека можно изменить.
Доктор Феллони выглядела немного напуганной и закивала весьма энергично.
— И мы собираемся сделать это в Государственной больнице Квинсборо?
— Когда я стану директором, — ответил я.
— Не уверена, что это было бы этично, — сказала она.
— А как ты все это собираешься сделать? — спросил доктор Манн.
— Дролевая терапия.
— Дролевая терапия? — спросил Джейк.
— Ну да. Хонкер, Ронсон и Глуп, «Эй-пи-би джорнал», страницы с шестнадцатой по двадцать третью, аннотированная библиография. Это сокращение от драмо-ролевой терапии.
— Официант, меню десертов, пожалуйста, — сказал доктор Манн и, похоже, потерял интерес к теме.
— То же, что у Морено? — спросил Джейк.
— Нет. Пациенты Морено разыгрывают свои фантазии в инсценированных пьесках. Дролевая терапия состоит в том, что пациентов заставляют проживать их подавленные скрытые желания.
— Что такое «Эй-пи-би джорнал»? — спросил Джейк.
— Джейк, я согласен со всем, что ты говоришь, — сказал я умоляюще. — Не провоцируй меня. Вся тонкая ткань, на которой держится наш спор, порвется и обрушит все это на нас.
— Не я предлагал экспериментировать на пациентах.
— Тогда чем ты занимаешься на типичном сеансе?
— Лечу.
Доктор Манн расхохотался. Это мог бы быть долгий рокочущий хохот, но доктор поперхнулся едой, и все закончилось приступом кашля.
— Но, Джейк, — сказал я, — я думал, у нас была идея понемногу наращивать возможности и увеличивать прием в психиатрические больницы на один процент в год, пока вся нация не вылечится.
Молчание.
— Тебе придется быть первым, Люк, — сказал Джейк тихо.
— Позвольте мне начать сейчас, сегодня. Мне нужна помощь. Мне нужна пища.
— Ты имеешь в виду анализ?
— Да. Мы все знаем, что он мне крайне необходим.
— Доктор Манн был твоим аналитиком.
— Я потерял в него веру. Он не умеет вести себя за столом. Он переводит еду.
— Тебе это и раньше было известно.
— Но раньше я не знал, как важна пища.
Молчание. Потом доктор Феллони:
— Я рада, что ты упомянул о манерах Тима за столом, Люк, потому что с некоторого времени…
— Как насчет этого, Тим, — спросил Джейк. — Могу я взять Люка?
— Конечно. Я работаю только с невротиками.
Это двусмысленное замечание (я был шизофреником — или психически здоровым?), по сути, закончило разговор. Несколькими минутами позже я вышел из-за стола на подкашивающихся ногах с договоренностью начать анализ с доктором Джейкобом Экштейном в пятницу в нашем общем офисе.
Джейк уходил, как человек, которому на серебряном блюде преподнесли свидетельство его божественного происхождения, — приближался его величайший триумф. И, согласно Фромму[58], он был прав. Что касается меня, то когда я через восемнадцать часов наконец поел, это убило мой аппетит к терапии, однако, как выяснилось, мысль вернуться к анализу с Джейком была гениальной. Никогда не оспаривай Путь Жребия. Даже когда умираешь с голоду.
17
Рано или поздно это должно было случиться; Жребий решил, что доктор Райнхарт должен разносить свою чуму: ему было приказано развратить своих невинных детей, ввергнув их в дайс-жизнь[59].
Он легко спровадил жену на целых три дня навестить ее родителей в Дейтон-Бич[60], уверив, что они с миссис Роберте, их няней, смогут отлично позаботиться о детях. Затем отправил миссис Роберте в «Рэйдио-сити мюзик-холл»[61].
И, потирая руки, доктор Райнхарт начал с истерической ухмылкой осуществлять свой омерзительный план по втягиванию невинных детей в паутину безумия и порока.
— Дети мои, — окликнул он их по-отечески с дивана в гостиной (О личина, в которую рядится зло!), — сегодня мы будем играть в особую игру.
Лоуренс и малышка Эви придвинулись поближе к отцу, как невинные мотыльки, летящие на гибельный огонь. Он извлек из кармана два игральных кубика и положил их на подлокотник дивана — страшные семена, уже принесшие столь горькие плоды.
Дети с удивлением таращились на кубики; никогда раньше они не видели зла в чистом виде, но испускаемый кубиками мерцающий зеленый свет глубоко пронзил их сердца, и они конвульсивно содрогнулись. Сдерживая страх, Лоуренс отважно сказал:
— Что за игра, папа?
— И я, — сказала Эви.
— Она называется «Игра в дайсмена».
— Это как? — спросил Лоуренс. (Всего семь лет, и так скоро он состарится во зле).
— Играют в дайсмена так: мы записываем шесть вещей, которые можем сделать, а потом бросаем кубик, чтобы узнать, какую из них будем делать.
— И?
— Или записываем шесть человек, которыми ты можешь быть, а потом бросаем кубик и смотрим, кем из них ты будешь.
Лоуренс и Эви уставились на своего отца, потрясенные гнусностью такого извращения.
— О'кей, — сказал Лоуренс.
— И я, — сказала Эви.
— А как решить, что записывать? — спросил Лоуренс.
— Просто назови мне любую странную вещь, которую, как тебе кажется, было бы весело сделать, и я ее запишу.
Лоуренс подумал, не подозревая о нисходящем витке спирали, которым мог стать этот первый шаг.
— Пойти в зоопарк, — сказал он.
— Пойти в зоопарк, — повторил доктор Райнхарт и невозмутимо отправился к столу за бумагой и карандашом, чтобы вести запись этой постыдной игры.
— Влезть на крышу и бросать бумагу, — сказал Лоуренс. Они с Эви подошли к отцу и смотрели, как он пишет.
— Пойти побить Джерри Брасса, — продолжал Лоуренс.
Доктор Райнхарт кивнул и записал.
— Это номер три, — сказал он.
— Играть с тобой в лошадки.
— Ура, — сказала Эви.
— Номер четыре.
Наступила тишина.
— Мне больше ничего не придумать.
— А ты, Эви?
— Есть мороженое.
— Точно, — сказал Лоуренс.
— Это номер пять. Остался всего один.
— Долго гулять по Гарлему, — закричал Лоуренс, побежал назад к дивану и взял кубики. — Можно бросать?
— Бросай. Но помни, только один.
Он бросил, кубик покатился по полу его судьбы, и выпала четверка — лошадка. О боги, вот так в лошадиной шкуре появляется волк!
Они весело играли минут двадцать, а потом Лоуренс — как ни горько мне об этом говорить, читатель, — уже попавшийся на удочку, попросил снова поиграть в Жребий. Его отец, улыбаясь и тяжело дыша, пошел к столу, чтобы вписать еще одну страницу в книгу падения. Лоуренс добавил несколько новых вариантов и оставил несколько старых, и Жребий выбрал: «Пойти побить Джерри Брасса».
Лоуренс уставился на отца.
— И что теперь делать? — спросил он.
— Ты идешь вниз, звонишь в дверь Брассам и просишь позвать Джерри, а потом пытаешься его побить.
Лоуренс смотрел в пол, чудовищность совершенной им глупости начала доходить до его маленького сердца.
— А если его нет дома?
— Тогда попробуешь позже.
— А что я скажу, когда побью его?
— Почему бы не спросить у Жребия!
Он бросил быстрый взгляд на отца.
— Как это?
— Раз ты должен побить Джерри, почему бы не дать Жребию на выбор шесть вариантов того, что ты скажешь?
— Здорово. А какие?
— Ты Бог, — сказал его отец с той же жуткой улыбкой, — ты и говори.
— Скажу ему, что мой папа велел мне это сделать.
Доктор Райнхарт кашлянул, поколебался.
— Это… мм… номер один.
— Скажу ему, что моя мама велела мне это сделать.
— Верно.
— Что я пьяный.
— Номер три.
— Что… что я его терпеть не могу.
Он был очень возбужден и сосредоточен.
— Что это тренировка по боксу…
Он засмеялся и запрыгал.
— И что Жребий велел мне это сделать.
— Это шесть, и ты молодчина, Ларри.
