— Это шесть, и ты молодчина, Ларри.
— Я бросаю, бросаю.
— Что это тренировка по боксу… — Он засмеялся, и гостиная зазвенела эхом, и он прокричал отцу приказ Жребия:
— Три!
— Хорошо. Ларри, ты пьян. Пойди, сделай его.
Читатель, Лоуренс пошел. Лоуренс ударил Джерри Брасса. Ударил его несколько раз, объявил, что он пьян, и сбежал, не будучи наказанным отсутствующими родителями или присутствующей няней Брасса, но уже преследуемый фуриями, которые не оставят такое бессмысленное зло неотомщенным. Когда Лоуренс вернулся домой, его первые слова были (мне стыдно это записывать):
— Где кости, пап?
Ах, друзья мои, тот невинный полдень с Ларри навел меня на мысль, которая в моей собственной дайс-жизни до того момента мне и в голову не приходила. Ларри повиновался Жребию так легко и радостно, особенно по сравнению с глубочайшим унынием, которое часто доводилось испытывать мне, прежде чем подчиниться его решению, что мне пришлось задуматься: да что же это такое случается с человеком за два десятилетия между семью и двадцатью семью годами, чтобы превратить котенка в корову. Почему дети так часто кажутся спонтанными, сосредоточенными и полными радости, тогда как взрослые зажаты, рассеянны и полны тревоги?
Все дело в этом чертовом чувстве самоидентификации — в ощущении своего «я», которое, по утверждению психологов, должно быть у всех нас. Что, если — тогда эта мысль показалась мне оригинальной — что, если развитие самоидентификации, будучи нормальным и естественным, не является ни неизбежным, ни желательным? Что, если она, эта самая самоидентификация, представляет собой психологический, давно удаленный аппендикс — бесполезную фантомную боль в боку? Или подобна громадным бивням мастодонта: тяжелое, бесполезное и, в конечном счете, саморазрушительное бремя? Что, если осознание себя кем-то представляет собой ошибку эволюции, столь же губительную для дальнейшего развития в более сложное существо, как раковина для улиток или панцирь для черепах?
Хе-хе-хе. Что, если? — люди действительно должны попытаться устранить эту ошибку и освободить себя и своих детей от ощущения «я». Человек должен научиться с легкостью перетекать из одной роли в другую, от одного набора ценностей к другому, от одной жизни к другой. Люди должны быть свободны от ограничений, шаблонов и постоянства, чтобы иметь свободу думать, чувствовать и творить по-новому. Люди слишком долго восхищались Прометеем и Марсом — нашим Богом должен стать Протей[62].
Эти мысли в высшей степени захватили меня: «Люди должны научиться с легкостью переходить от одной роли к другой» — почему сейчас это не так? В возрасте трех-четырех лет дети хотят быть и хорошими, и плохими, и американцами, и коммунистами, и студентами, и копами. Однако культура формирует ребенка, он начинает настаивать на том, чтобы играть только один набор ролей: всегда быть хорошим парнем или, по столь же компульсивным причинам, плохим парнем или бунтарем. Способность играть и чувствовать оба набора ролей утеряна. Ребенок начинает понимать, кем ему следует быть.
Ощущение постоянного «я»: ах, как психологи и родители жаждут запереть своих детей в какую-нибудь поддающуюся определению клетку. Постоянство, шаблоны, что-то, на что мы можем навесить ярлык, — вот чего мы хотим от нашего мальчика.
— О, у нашего Джонни после завтрака всегда прекрасный стул.
— Билли просто обожает все время читать…
— Разве Джоан не душка? Она всегда готова уступить в игре.
— Сильвия такая хорошенькая и такая взрослая; она просто обожает наряжаться.
Мне казалось, что тысячами таких чрезмерных упрощений в год в детском сердце убивались истины: Джон знал, что ему не всегда хочется садиться на горшок после завтрака, но ведь это приводит в восторг его мамочку. Билли ужасно хотел плескаться в грязных лужах с другими мальчишками, но… Джоан хотела откусить пенис своему брату всякий раз, когда он выигрывал, но… А Сильвия мечтала жить в стране, где ей не нужно будет беспокоиться о том, как она выглядит…
Шаблоны — это уступка желаниям родителей. Взрослые правят, и они поощряют шаблоны. В результате — одни шаблоны. И страдание в результате.
А что если мы будем воспитывать детей по-другому? Поощрять их за изменение привычек, вкусов, ролей? Поощрять за непоследовательность? Что тогда? Мы могли бы приучить их быть разными, последовательно непостоянными, решительно свободными от привычек — даже «хороших» привычек.
— Как, мальчик мой, ты сегодня еще не врал? Что ж, иди в свою комнату и оставайся там, пока не придумаешь какую-нибудь небылицу, и задумайся над своим поведением.
— О, мой Джонни такой чудесный мальчик. В прошлом году у него в табеле были одни пятерки, а в этом он получает в основном двойки и единицы. Мы так им гордимся.
— Наша маленькая Эйлин все еще то и дело писает в трусики, а ей уже почти двенадцать.
— О, как чудесно! Ваша дочь, должно быть, такая непоседа.
— Молодец, Роджер, ты так красиво ушел с поля и пошел домой играть в пинг-понг при ничейном счете и двух удалениях в конце матча. Каждый отец на трибуне хотел бы, чтобы это пришло в голову его ребенку.
— Донни! Не смей чистить зубы сегодня вечером! Это становится регулярной привычкой.
— Прости, мама.
— Чертов сын. Неделю не сачковал. Если я еще раз увижу подстриженную лужайку или пустые мусорные баки, я за себя не отвечаю.
— Ларри, тебе должно быть стыдно. Ты все лето не задирал малышей во дворе, ни одного.
— Мне просто не хочется, мам.
— Ну, ты мог хотя бы попробовать.
— Что мне надеть, мама?
— Ой, не знаю, Сильвия. Может, попробуешь кардиган, в котором ты выглядишь плоскогрудой, и ту страшную юбку, бабушкин подарок, которая всегда перекручивается. У меня есть пара чулок, которые я берегу для специального случая: там на каждом стрелка.
— Звучит классно.
Учителям тоже придется измениться.
— Все, что ты рисуешь, молодой человек, подозрительно похоже на реальные вещи. Видимо, ты не умеешь давать волю воображению.
— Это сочинение слишком логично и стройно. Если хочешь расти как писатель, ты должен научиться отклоняться от темы и время от времени писать чушь.
— Ваш сын стал учиться значительно лучше. Его письменные работы по истории снова стали восхитительно неровными, а поведение абсолютно непредсказуемым (пятерка с минусом). Математика остается предосудительно точной, но правописание очаровательно. Мне особенно нравится, как он пишет «истчо» вместо «еще».
— К сожалению, мы вынуждены сообщить, что ваш сын всегда ведет себя как маленький мужчина. Нам кажется, он не способен вести себя как девочка хотя бы иногда. Он приглашает на свидания только девочек и, возможно, нуждается в психиатрическом лечении.
— Боюсь, Джордж, ты один из немногих наших девятиклассников, кто на этой неделе не вел себя как детсадовец. Тебе придется остаться после школы и поработать над этим.
Нам говорят, что ребенок должен видеть в мире порядок и постоянство, иначе он не будет чувствовать себя в безопасности. Но какой порядок и постоянство? Ребенку не нужно постоянное постоянство; мне кажется, он может прекрасно расти в условиях постоянного, надежного непостоянства. Жизнь, фактически, так и устроена. Если бы родители допускали и поощряли непостоянство, дети не пугались бы так лицемерия или невежества своих родителей.
— Иногда я буду тебя шлепать за пролитое молоко, а иногда мне будет наплевать на это.
— Временами, сынок, мне нравится, что ты восстаешь против меня, а бывает, что готов убить тебя на месте.
— Обычно меня радуют твои хорошие отметки, но иной раз мне кажется, что ты ужасный зубрила.
Именно так чувствуют взрослые — именно так это воспринимают дети. Почему они не могут признать свою непоследовательность и радоваться ей? Потому что думают, будто у них есть «я».
Ощущение «я», подобно черепашьему панцирю, служит щитом против раздражителей и бременем, которое ограничивает движение в потенциально опасных пространствах. Черепахе редко приходится думать о том, что там, по другую сторону панциря; что бы там ни было, оно не может ее ранить, не может даже коснуться ее. Точно так же взрослые настаивают, чтобы у них и их детей был панцирь последовательного «я», как у черепахи; они хотят защиты от ранения, касания, сбивания с толку или необходимости думать. Если человек полагается на постоянство, он может позволить себе не замечать людей после нескольких первых контактов. Но я мечтал о мире, в котором каждый индивидуум мог бы играть любовника, благодетеля, тунеядца, хулигана, друга, — и однажды сыграв одну из этих ролей, на следующий день мог бы быть уже кем угодно другим. Могли бы мы игнорировать такого человека? Была бы жизнь скучной? Была бы жизнь терпимой?
