раз мне приходилось с ними сверяться. И вот однажды утром Шульца срочно запросили из Берлина насчет какого-то заключенного. Стала я искать его в списках — ни в одном лагере не числится. А между тем было известно, что всего три недели назад его доставили в Бжезинку. Тогда Шульц подходит к тому шкафу, где хранились документы по «селекции»[12], вынимает одну из папок и говорит: «Должно быть, он быстро скис. Ну-ка глянь, может, уже ушел в трубу?»
— Как? — ахнул Андрей.— В разговоре с вами он употребил слово «труба»?
Клер повернулась, взглянула на него.
— Почему это вас удивляет?
— Потому что в Бжезинке заключенный никогда не произносил слова «газ», «крематорий», «труба», если знал, что его может услышать охранник,— это каралось смертью.
— Да. Теперь припоминаю. Но в нашей команде обо всем говорилось в открытую. Гестаповцев не тревожило, что мы слишком много знаем: ведь считалось, что все мы, работающие на них, неминуемо «уйдем в трубу». И то, что нас не успели ликвидировать,— чистейшая случайность.
— Боже мой,— едва слышно выдохнул Андрей.— Что вам пришлось пережить!
— Меньше, чем другим, куда меньше,— спокойно возразила она.
— Ну, рассказывайте дальше.
Клер снова отвернулась, стала смотреть в окно.
— В папке были списки тех, кого за последние две недели после селекции отправили в газовые камеры. И на каждом списке — дата. Фамилия мужа была на втором листке.— Она помолчала секунду, потом снова заговорила: — И когда я ее увидела, что-то со мной случилось, я и по сей день не понимаю что. Сознания я не теряла: когда пришла в себя, по-прежнему сидела за своим рабочим столом. Но я вдруг ослепла. Не видела больше его фамилии на листке, свет в комнате померк. Сколько это длилось — не знаю, должно быть, минут пять — десять, не меньше. Зрение вернулось, когда Шульц окликнул меня: «Что это с тобой нынче? Парочку списков проглядеть, а ты так копаешься!» Тогда я ему сказала: «Мой муж газирован четыре дня тому назад». Он посмотрел на меня как на слабоумную. «Ну и что такого? — говорит.— Ты тоже этим кончишь, не знала, что ли? А теперь поторапливайся!»
Они помолчали. Потом Клер повернулась к нему, негромко сказала:
— Так я научилась выдержке.
— Клер...— с глубоким чувством проговорил Андрей.— Родная моя...— Он смотрел на нее, и губы его беззвучно шевелились, рука потянулась было к ее лицу, чтобы погладить, приласкать, но так и застыла в воздухе. И вдруг его прорвало — он заговорил негромко, но горячо, порывисто:
— Для чего мне скрывать свои чувства? Ни одну женщину мне никогда так не хотелось обнять, как вас. Представить себе не можете, Клер, какая у меня к вам нежность. Мне так хочется вас утешить, помочь вам забыть пережитое.— Он с жаром взял ее руки в свои, наклонился, чтобы увидеть ее глаза в слабом свете луны.— Но быть вам только другом — этого мне мало. С той минуты, как мы встретились, я ни о чем другом думать не могу. Вы притягиваете меня как магнит. Вы запали мне в душу, никогда еще со мной не бывало такого.— Он поднес ее пальцы к губам и стал страстно целовать их.— Клер, родная, будьте моей женой. Обещаю вам всю любовь, на какую только способен. Я знаю, нам будет хорошо вместе. Ничто так не утоляет боли сердца, как музыка. А вашему сердцу так нужно...— Он не докончил: Клер молча плакала, слезы застилали глаза и скатывались по щекам, слабо поблескивая в лунном свете. Он сжал ее лицо в ладонях.— Неужели это я заставил вас плакать? У меня от ваших слез сердце переворачивается. Неужели я так ошибся? Неужели я вам совсем безразличен? А мне казалось, что нет.
— Конечно нет! — горячо возразила она.— Вы мне очень нравитесь, Андрей. Но вы не знаете одного — ведь внутри я мертва. Я сейчас и помыслить не могу о том, чтобы выйти замуж — за вас или за кого-то другого.
— Мертвы? Это вы-то? Такие яркие глаза, такая живая речь, и вся вы... Ну зачем вы так говорите? Что за чепуха?
— Нет, Андрей, вовсе не чепуха. Я разговариваю, смеюсь, но я совершенно выжата. Не только физически, но и душевно. Мне одного хочется, как бывало, в школе, когда заболеешь,— поскорее очутиться дома и чтобы мама уложила меня в постель и поухаживала за мной.
Андрей бережно обнял ее.
— Клер, родная, положите голову мне на плечо. И прошу вас, выслушайте меня.— С коротким вздохом она припала к рукаву его жесткого грубошерстного пальто, и он стал гладить ее щеку.— Я понимаю, как вы устали. Но вы за тридевять земель от дома. Мама далеко, а Андрей рядом.— Он тихонько рассмеялся.— И Андрею так хочется о вас позаботиться, поухаживать за вами. Я думаю, мои товарищи скоро будут здесь. За какую-нибудь неделю-две вы станете совсем другой.
— Но и вы тоже станете другим,— сказала она напрямик.
— В каком смысле?
— Переменитесь ко мне.
— Нет, Клер, ни в коем случае. Нет, нет!
Она подняла голову, вскинула на него глаза.
— Андрей, я не хочу вас обидеть, но встретить такую мусульманку, как я, и на другой день захотеть на ней жениться — нет, это несерьезно. Просто вас лихорадит после Освенцима, вы изголодались по жизни. Вам нужна любовь, это так естественно, но влюблены-то вы не в меня, а в женщину вообще.
— Нет, в вас,— возразил он спокойно.— И скажу прямо: мне больно от вас такое слышать. Но еще больше я обрадован тем, что вы говорите со мной откровенно.
— Андрей, если бы я была привлекательней и вас бы ко мне тянуло физически — это было бы нормально. Будь я покрепче, меня бы тоже к вам тянуло. Но любовь должна расти постепенно. Она не возникает вот так вдруг, во всяком случае любовь, которая чего-то стоит.
— Ах так, значит, у французов любовь подчинена определенным правилам, да? — сказал он шутливо.— А мы, русские, просто слушаемся своего сердца.
Она промолчала.
— Клер, скажите мне только одно: я вам нравлюсь?
— Да, Андрей. Очень.
— Хорошо! Тогда подумайте вот над чем: вы утверждаете, что чувство мое несерьезно — просто лихорадка, нетерпение изголодавшегося мужчины. Но почему же с первого взгляда я потянулся к вам? Ну-ка ответьте, мусульманочка вы
