и Пьера спрашивают в лоб: «Да или нет? Если нет, вас отправят в концентрационный лагерь и вашу жену тоже. И не рассчитывайте, что когда-нибудь оттуда вернетесь. Не выйдет!»
И все-таки Пьер сказал: «Нет». Тогда один из офицеров говорит: «Но вы ответили, не спросив жену. Может, Берлин придется ей по душе». И тут Пьер сказал такое, от чего я почувствовала себя счастливой, даже в ту минуту. Он посмотрел на меня, улыбнулся и говорит этому офицеру: «Когда уважаешь жену, не задаешь ей дурацких вопросов».
Андрей вздохнул, явно растроганный, очень тихо сказал по-русски:
— Он внушает мне глубочайшее уважение, ваш Пьер, и вы, дорогая моя Клер, тоже.
— Значит, потом Освенцим, да? — спросил Отто.— А что стало с вашим мужем?
Ответ прозвучал спокойно, сдержанно:
— Погиб в Бжезинке полтора года тому назад.
Никто не сказал ни слова, не выразил сочувствия вслух. Ведь почти все, кто попадал в Бжезинку, погибали, и для них, уцелевших, любые слова тут были излишни.
Помолчали, потом заговорил Норберт:
— Я вот что хотел спросить — ведь вы, девушки, были в одной команде. Как же так получилось, что одна больше исхудала, другая меньше? Питались-то вы одинаково, верно?
— Клер два раза кряду болела тифом,— объяснила Лини.— Сперва брюшным, а как стала поправляться, на одну койку с ней положили больную сыпняком, и она заразилась. Вообще то, что она сейчас здесь сидит, просто чудо. Видно, бог над ней сжалился.
— А какие фурункулы у меня были летом — пожалуй, пострашней тифа.— Клер только усмехнулась.— А Лини, наверное, единственная во всем Освенциме ничем всерьез не болела, ни разу. Подхватила однажды чесотку, и все.
— Мы, голландцы, крепче других,— улыбнулась Лини.
— Пусть кому-нибудь другому рассказывает,— отрезала Клер.—; Через мои руки проходили списки умерших, я-то знаю. Нет, скажите, друзья, как мы все это вынесли, как уцелели? Как выстояли душевно? Не сошли с ума? Норберт, каким образом удалось вам так долго продержаться?
В сгущающейся темноте прозвучал голос Норберта:
— Я знаю только один ответ: человек куда выносливей, чем мы думаем. Но лично мне просто все время везло. Ни разу я не попал в такую команду, где загибаются от работы за какой-нибудь месяц. Я, видите ли, плотник. Был в трех лагерях, и везде требовались бараки, дома для эсэсовцев и всякое такое. А чтоб выколачивать из нас работу, им все-таки приходилось нас кормить: ведь надо, чтоб человек мог взбираться на стремянку, вбивать гвозди. Вот так я уцелел физически — просто везло. Ну а как выстоял духом — это разговор другой. Тут дело такое: что бы ни случилось, знай одно — надо выжить во что бы то ни стало. Я не из образованных, у меня и слов таких нету, чтобы это как следует объяснить. Разные бывали полосы... Да вы, девушки, сами два года оттрубили, кое-что по себе знаете.
— А вам, Отто, как это удалось? — спросила Клер.
— Тоже везло. В Маутхаузене у меня работа была не пыльная — в больничной команде. И потом, нам, австрийцам, разрешали получать посылки из дому. В Освенциме работал на кухне, там можно было «организовать» кое-что из еды. Но я вам вот что скажу: весь фокус в том, чтобы продержаться на плаву первые месяцы — это самое трудное. Чаще всего именно в первые месяцы человек сдается — и погибает. Норберт, верно я говорю? Просто не может такого вынести.
— Ой, хватит этих разговоров! — возмутилась Лини.— И что мы все про лагерь да про лагерь? Неужели с нас еще недостаточно? Андрей, сыграли бы нам.
— Постой, Лини,— сказала Клер.— Я хочу задать один вопрос.
— Опять философия, чует мое сердце. Отложи на потом.
— Но это очень серьезный вопрос. Я хочу знать...
— До чего твои философские разговоры глубокомысленны. Неужели все французские красотки такие серьезные?
— Умолкни, а то не дам больше массировать.
— Ух ты, ух ты. А вот у меня и вправду важный вопрос: какой город красивее Парижа? Отвечаю: Амстердам. Друзья, давайте после войны встретимся в Амстердаме!
— Вопрос такой,— не отступалась Клер.— Смогли бы мы пройти через все это еще раз? Я хочу сказать: если бы мы знали заранее, что нас ждет, хватило бы у каждого из нас духу снова сделать то, за что его посадили?
Сразу стало очень тихо. Потом заговорила Лини, довольно сердито:
— И зачем такое спрашивать? Никогда нельзя знать наперед, к чему приведет тот или иной поступок. Так что нет в нем никакого смысла, в твоем вопросе.
— Есть, Лини,— негромко возразил Норберт.— Как раз это со смыслом вопрос. Но кто может ответить на него по-честному? Вопроса мучительней ни для кого из нас быть не может.
Отто вскочил:
— Черт подери, а я могу ответить по-честному! — выкрикнул он с яростью.— Ни шиша они не дали ни мне, ни миру, эти мои пышные речи социалиста.— Голос у него срывался.— Ох, если б можно было все начать сначала... Уж я держал бы язык за зубами, будь он трижды проклят.— И он стал выкрикивать: —Нет на свете ничего, за что стоило бы заплатить такими семью годами! Столько мук! Такой ад! Такой ад!
— Тихо! Тихо, ну? — Норберт встал, схватил Отто за плечи: — Возьми себя в руки.
Отто умолк, теперь слышались только его тихие, сдавленные рыдания.
— Ой, ну пожалуйста, пожалуйста,— со слезами в голосе взмолилась Лини.— давайте уговоримся: больше никаких разговоров о войне, никаких разговоров о лагере. Господи, мы же на воле, так давайте думать только о хорошем — о жизни, о доме...
Она уже не говорила, а горько всхлипывала. Клер обняла ее, зашептала :
— Лини, милая, не надо. Ладно, уговорились: больше не буду. Прости меня.
Вдруг Андрей возмущенно воскликнул:
— Да что это я! Теперь я имею виолончель, почему же не играю? Сейчас играю вам что-нибудь Мендельсон. Вот увидите — он приносит сюда солнце, ваш родной дом, веселые танцы. А вы слушайте.
И, поставив дощечку между колен, он «заиграл».
8
Они лежали, завернувшись в одно одеяло и тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться. Клер прошептала:
— Лини, я передумала. Каждая из нас вправе делать все, что ей вздумается, все-все. Когда мужчины уснут, почему бы тебе не разбудить Норберта? Он на том краю.
— Угу,— ответила Лини с
