Такова народная память и народная — тысячу раз — воспетая нами мораль. Ну как власти, заботящейся прежде остального о собственной безопасности, не поддерживать подобную интерпретацию событий? Как ей, власти, преследовать сказителей подобных былин? И зачем? Малюта-палач, сын Скуратович, изображается нечувствительным к судьбе своего брата поэтом со снисходительностью труднообъяснимой. Когда сегодня в некоторых источниках эпоха пыток, казней и убийств выдается за благостное время строительства державы, когда доносчик и агент НКВД, писатель — не кто-нибудь! — Петр Павленко вкупе с кинорежиссером Сергеем Эйзенштейном, поступающим в кинематографе ничуть не лучше, чем Малюта-палач, сын Скуратович, в реальной жизни, оправдывая по заказу вождя-кровопийцы личность и деяния тирана, а окружающие и потомки снисходительно разводят руками и повторяют вслед былинному герою: что, мол, ослушавшись вождя, Эйзенштейн сам сложил бы голову на липовой плахе, хочется воскликнуть: поделом кату мука! Поделом нам всем! Поделом!
Ужасно, что талантливый кинорежиссер перешел на сторону тирана и революционных убийц.
Да, если бы Эйзенштейн ослушался вождя, его бы ждала участь Всеволода Эмильевича Мейерхольда, а он хотел жить и работать.
Право выбора есть у каждого, но у каждого есть и обязанности, о которых люди склонны забывать. Нет мужества — не иди в кинорежиссеры, не воспевай убийство одних и не восхваляй убийство других как аргумент в политическом противостоянии. Называй бунт бунтом, даже если он основан на справедливых в данный момент требованиях. Скажи своим зрителям, к чему этот бунт ведет. Не становись на сторону убийц и не позволяй политике пожрать свое любимое искусство. В фильме Эйзенштейна об Иване Грозном ни Малюта-палач, сын Скуратович, ни князь Владимир Андреевич Старицкий, ни его мать Ефросиния, ни кто-либо другой, включая главное действующее лицо, ни в малой степени не соответствуют — даже приблизительно — исторической и — что самое обидное — художественной истине.
Политика, а следовательно, и аппарат насилия всегда посягали на культуру в государстве Российском. Все зависело от степени этих посягательств. Даже при наиболее суровом самодержце в XIX веке — императоре Николае Павловиче Пушкин и Лермонтов создали то, что хотели создать, а Толстому, Достоевскому, Гоголю, Тютчеву, Фету и сотням русских литераторов, композиторов и художников вообще никто не препятствовал при реализации замыслов. Именно в XIX веке была высказана правда об эпохе правления Иоанна IV, именно в XIX веке был вынесен приговор тирании и именно в XIX веке был дан всеобъемлющий анализ эпохи пыток, казней и убийств, которую открыл поступок тринадцатилетнего мальчишки, волею случая оказавшегося на великокняжеском троне.
Личность царя Иоанна, его соратников и фаворитов, а также характер правления последних Рюриковичей, которое предшествовало Смуте, получили в XIX столетии более эмоционально оправданную, гуманистическую и справедливую оценку, чем в XX столетии, особенно в трудах таких корифеев исторической мысли, как Карамзин, Соловьев, Ключевский, Костомаров. Эта оценка была менее политизированной и конъюнктурной и более сбалансированной и устойчивой. Золотой век русской литературы и истории — искренний и честный — во многих отношениях опередил Железный — XX — век: кровавый, подлый и лицемерный, несмотря на все высокое, чем мы ему обязаны. Век-волкодав, как называл его Осип Мандельштам, оказался ближе к Иоаннову средневековью со всеми вытекающими из этого последствиями. XX столетие — мало кто отважится с таким утверждением спорить — являет собой пример историко-гуманитарного регресса и поражает жестокостью, обилием жертв и равнодушием к судьбам людей — обыкновенных и необыкновенных, из которых и состоят народы.
Специфика русской жизни того времени, ее беззаконная сущность, несмотря на вышедший Судебник, после крушения коммунистического режима стала очевидна для всех. Законы в государстве Российском, сколь они ни были бы хороши, никогда не исполнялись в полном объеме. Видимо, это и послужило причиной того, что имя Малюты Скуратова, дипломата, воина, родственника московских царей и одновременно заплечных дел мастера, стало нарицательным, а имена Сансона или какого-нибудь Фуке-Тенвиля, так же как Екатерины Медичи и Гизов — нет. Между тем по числу жертв и изощренности пыток Малютинская эпоха не идет ни в какое сравнение с чужеземными примерами. Закон — что дышло… Это дышло никогда не выпадало из рук героев известного поприща.
Передышка
I
Малюта не любил ничего иноземного, кроме оружия. Пуще остального внушало ему подозрение то, что привозили сюда немчины. Их внешний вид и особенно язык — лающий, будто состоящий из обрубков — отвращали и вызывали ироническую усмешку. Тонконогие, в чулках, кафтаны легкие, ни на что не годные, шапки причудливые, с перьями, на руках — диковинные перчатки. Для каждого пальца отдельный чехольчик. Словом, не люди, а какие-то куклы, которых показывали скоморохи утайкой. А оружие сработано как надо. Тяжелые мечи железо перерубали. Латы блестящие, легкие, но прочные. Поножи, каких на Руси не встретишь. Странно, что у вертких и по внешности слабосильных людей столь завидное оружие. И владели им ловко.
С татарвой и турками Малюта тоже предпочитал не иметь никаких дел, однако саблю приобрел у османов-купцов — кривую, в изукрашенных ножнах. Острую на диво — летящий прутик перерубала, а голову с плеч сносила напрочь — с единого замаха. Ружья Малюте тоже нравились — нетяжелые, удобные и безопасные. Похожи на игрушки, ими и дитя управится. Вот эту ненависть к иноземцам и привязанность к некоторым полезным изделиям он никак примирить внутри себя не умел да и, наверное, не хотел.
— Зачем их сюда пускают? — спрашивал Малюта Басманова. — Мы по ихним дорогам не шляемся. Куда ни глянь в Москве — везде немчины. Гнать из Ливонии псов пора. Берег очистить от басурман.
— А Казань? — наставительно напоминал Басманов. — Казань на загривке висит, как борзая у волка. Молод ты, Малюта, про то рассуждать, хотя действительно: куда ни плюнь — попадешь в немчина, а немчин, что жидовин, для русской жизни пагубен.
— Они возле князя Андрея так и вьются. Он к чужому привержен.
— Гудцов наших выпихивает со двора. Когда песни заводят — уши затыкает и морщится. А женкам худосочным платочком машет. Да все рыжим и каким-то кривоглазым. — И Грязной, тенью следующий за Малютой, сразу переводил разговор на женщин, без которых ни теплой мужской беседы, ни развеселой жизни не мыслил.
— Ну, подождите: доберемся до вас, — щерясь, грозил Малюта. — Доберемся. Но Ливонию раньше свернуть надо. Оттуда ползут.
— А Казань? — повторял с раздражающим спокойствием Басманов. — Когда тебя теснят спереди и сзади, не очень разгуляешься. Правда, Афанасий?
Князь Афанасий Вяземский не отвечал. Он вообще язык свой не утруждал, предпочитая действовать, а не толковать о пустяках, за что государь его начал давно к себе приближать. Басманов, тонко чувствовавший перемены в настроении Иоанна, быстро заводил дружбу с новым фаворитом. Вяземский слыл неглупым человеком, обладавшим большой выдержкой и сметкой хозяйственной. Твердость он не раз выказывал не только на охоте. В Воробьеве первым бросился на взбунтовавшуюся чернь. И молча метал людишек в разные стороны.
Сейчас за столом в доме Басманова Малюта отчего-то припомнил немчина Ганса Шлитте, который года три назад крутился здесь, в Москве, и даже государю наобещал с три короба. Тонконогий, как все иноземцы, с остренькой бородкой, он походил на какую-то экзотическую заморскую птицу. Толмач из Посольской избы, по прозванию Елизар, часто Шлитте переспрашивал: то ли словцо заковыристое плохо разбирал, то ли вообще с трудом понимал речь тихую, уклончивую и уснащенную всякими дополнениями.
От Елизара и проведали про этого самого Шлитте поподробнее. Кремлевская стража — народ любопытный, недоверчивый. А с немчином воинников пять ломилось в царевы покои. Воинники в латах, шлемы, оперенные разноцветьем, накидки бархатные. Басманов приказал пустить. И князь Андрей Курбский тут как тут. Он всегда при иноземцах. Чужое милее своего. Не Малютой замечено.
— Про страны дальние брехал. Сам родом из Саксонии. Императора Священной Римской империи Карла Пятого первый друг. От императора всего и добивается. Государь зодчих просил прислать, оружейников, лекарей, аптекарей, звездочетов и даже корабельного мастера, чтобы большие лодки строить.
— Деньги просил в задаток, — сказал опытный пушкарь Матвеев. — Сулил много.
Пушкари золотом более иных воинов интересуются. Им порох нужен, повозки, лошади.
— А вот и нет, — отрезал Елизар. — Он от чистого сердца предлагал, раз такое дело! Только вы, дескать, со мной противу турок пойдите.
