Сююн-Бике покачала головой:
— Они по-своему хотят для Казани благополучия и должны понять, что сейчас наши раздоры вредят ханству! Я попробую убедить их в своей правоте… Они видят во мне женщину, а не правителя. Им хочется сильной власти, чтобы спасти ханство. А такую власть, по их мнению, может дать только Оттоманская империя.
— Действительно, султан Сулейман нам ближе, чем гяуры.
— Султан Сулейман будет видеть в нас только подданных!
Кучак отмолчался.
Затишье вскоре было нарушено. Народ не скрывал недовольства правлением Сююн-Бике, и даже на базарных площадях кричали о том, что казанцы скорее будут служить урусскому хану, чем женщине. Простые мусульмане и знатные карачи в один голос проклинали Сююн-Бике и грозили ей расправой.
Правительство царя Ивана, прослышав о волнениях, посылало в ханство лазутчиков, рассылало грамоты по всем улусам, призывая служить русскому государю Ивану Васильевичу, обещая при этом невиданные блага: «Эмирам даю богатое жалованье и земли новейшие, простолюдин освобожу от кабалы и наделами не обижу».
Многие из казанцев тайком оставляли родные края, чтобы заполучить плодородные земли и попытать счастья в чужой Московии.
Осада
Поздно ночью, под проливным дождем к Казани наконец подошло воинство государя Ивана Васильевича. Полки разместились лагерем на Гостином острове, в том месте, где Волга, сделав петлю, вбирала в себя прозрачные воды Казань-реки. Отроки валились от усталости и, едва разбив шатры, засыпали. Только царев полк остался стоять в заставе, охраняя спящих. Перво-наперво на берегу были поставлены походная церквушка и высокий царский шатер, над которым затрепетал стяг со Спасом.
Иван Васильевич уснуть не мог, утирая мокрую от дождя и снега бороду, проклинал магометан, подозревая их в волхвовании против московского войска. Окольничий Алексей Адашев на бранные слова государя помалкивал, что-то быстро писал при свете небольшого сального огарка. А дождь то стихал, а то вдруг начинал злобствовать с новой силой. И этот ураганный ветер, и сам дождь наводили на молодого царя дикую тоску. Было холодно, и государь, кутаясь в соболью шубу, никак не мог совладать с противной дрожью. А непогода свирепствовала все больше — ветер и дождь пытались сорвать легкий шатер, проникнуть внутрь его и унести живительное тепло.
С кремлевского бугра звучали трубы — казанцы готовились к обороне.
Алексею Адашеву до всего этого не было дела. Окольничий на миг замирал, распрямив тощую спину, будто прислушивался к вражеским трубам, а потом, окунув перо в чернила, снова что-то выводил на длинном свитке.
Государь уже успел помолиться, переодеться в ночное, а Адашев все писал.
— Что пишешь-то, Лексей? — обиженный невниманием окольничего, невесело буркнул самодержец.
— По твоему царскому велению, государь, пишу грамоту к Сююн-Бике. Аль запамятовал?.. Пусть город свой добром казанцы сдадут, завтра же со стряпчим и передам ее.
— Ну-ну!
Государь на миг задумался. «Неужно запамятовал? Кажись, и разговора о том не было. Ничего, Лексей дело свое знает!»
Наконец грамота была написана. Окольничий еще раз перечитал ее, довольно хмыкнул, а потом задул свечу и пожелал государю: «Доброй ночи!» После чего лег в свой угол на овчинный тулуп.
Великий князь приблизил к себе Алексея Адашева семь лет назад, когда вихрастый и щуплый на вид отрок сумел побить знаменитого на весь посад драчуна Леньку Кривого.
Они сошлись друг против друга, исполняя волю государя, который выдернул их из толпы на потеху народу. Ленька Кривой был на голову выше Алексея, с широким размахом плеч, вечно в драной рубахе да с кривым сопливым носом, перебитым в одной из драк. Лексей, напротив, был тощ, будто изголодавшийся волк.
По царственному взмаху Ивана Васильевича Ленька Кривой бил первым. Закатав рубаху по самый локоть, он стукнул Алексея в грудь.
— Убьет парнишку! — запоздало ахнули в толпе.
Адашев не упал, только отступил на шаг, крепко увязнув ногой в жидкой грязной каше. Быть может, эта раскисшая после дождя грязь и уберегла поединщика от падения. Вот тогда был бы позор перед государем! Затем бил Адашев. Он долго примеривался в широкую грудь Кривого, а затем, как заправский боец, резко выкинул вперед кулак. Ленька заморгал глазами, глотая воздух, а потом опустился задом в грязь.
— Ишь ты! — подивился юный государь удали безродного отрока. — Откель будешь?
— Матушка моя при дворе твоем служит, в Трапезной.
— Рындой теперь при мне будешь! — решил государь. — Скамейку будешь подставлять, когда я на коня залазить стану!
Утром государь проснулся от страшного грохота: с дубовых стен града бил пушечный наряд.[47] Каменные ядра шумно рассекали воздух, громко плюхались и вязли в топкой грязи.
Шел мокрый снег — липкий и густой. Он намочил бочки с порохом, и вода залила вокруг все — шатры, людей, мешки с продовольствием. Зябли кони, и над лагерем без конца раздавалось их жалобное ржание.
Лед на Волге начал таять, и полки, стоявшие близ Гостиного острова, проваливались в мутную глубину. Быстрое течение тотчас подхватывало людей и лошадей. Но Алексей Адашев не унывал, и скоро лагерь по его велению был перенесен на самый берег. А Шах-Али с касимовскими татарами присмотрел себе место на песчаной косе озера Кабан.
На следующий день Иван Васильевич проспал до самого обеда, и никто из ближних бояр не посмел прервать глубокого сна государя.
Наконец царь проснулся, сладко зевнул, не забыв перекрестить при этом рот — из боязни проглотить черта, а потом, как был в одной рубахе, вышел из шатра. Настроение у государя сразу испортилось — дождь по-прежнему затягивал серой пеленой все небо до самого горизонта.
А вдали сквозь кисею дождя виднелась красавица Казань. Стольный татаров град. Посады заволокло белесой дымкой, и только мурованные мечети да ханский дворец красовались на высоком холме, прорезая туман.
Бух!! — ухнуло со стен города, и ядро, со свистом рассекая воздух, шлепнулось в нескольких десятках аршин от царского шатра. Лошади испуганно шарахнулись в сторону, а потом опять сделалось тихо. И далеко на стенах трепетали намоченные мелким дождем татарские бунчуки.
Стрельцы пытались разводить костры у своих шатров, но усиливающийся дождь хоронил все старания. Тощий и подвижный Адашев, казалось, не замечал непогоды, уверенно шагал, подставляя ветру плоскую грудь, и громко на ходу отдавал распоряжения стрельцам:
— Ружье в суху держи, дура! — обидно и громко ругался он. — Чем казанцев из града вытравливать станешь, коли порох намочишь?! А ты, тысяцкий, куда пялишься?! Ворон считаешь?! Станется тебе потом все это! Вот скажу государю!
— Алексей Федорович, родимый! — взмолился тысяцкий. — Не сгуби, убереги от государевой опалы!
— Ладно, так и быть, — нехотя смилостивился Адашев. — Однако смотри у меня! — махал он в назидание кулачищем.
И спешил дальше своей быстрой и нервной походкой.
— Черт тонконогий! — ругался вослед удаляющемуся окольничему тысяцкий и, зло глянув на стрельцов, окликал непокорных: — Кому сказано, пищаль поднять!
Посошная рать, которой заправлял воевода Шуйский, расположилась у Поганого озера, и сейчас князь подгонял черных людей. И холопы, под громкую команду воеводы, выкатывали огромные орудия из обозов и размещали их прямо супротив Аталыковых ворот.
Беспорядочно, будто кто обронил горсть гороху, с кремлевских стен послышалась стрельба. А ей в ответ раздался залп — то палили из пищалей стрельцы государя. Один из боярских детей вскрикнул, ухватившись за руку. Лекарь немец, коверкая русский язык, истошно орал, пытаясь перекричать все нарастающий грохот наряда:
— Шатер пошел! Масла дал!
Холоп, насилу сдерживая стон, последовал за лекарем. В углу, на слабом костре кипело масло. Немец уверенно надорвал окровавленный рукав, а потом взял раскаленную сковороду и залил шипящим маслом обнажившуюся рану.
— А-а-а!! — взревел холоп.
Скоро были установлены пушки, и сотник, махнув рукой, дал команду первому залпу. Ядро с сильным стуком врезалось в прочную деревянную стену. Толстенные дубовые стволы трещали, жалобно стонали, будто живые, но стойко сдерживали натиск.
Конный отряд Кучака с криками «Алла! Алла!» налетел на установленные пушки, но воинники встретили всадников прицельным огнем. Падали убитые. Крепко сжимая поводья, пытались удержаться в седле раненые. А помилованные пулями татары неслись на укрепления урусов.
Кучак вырвался вперед, среди прочих он выделялся длинным, по самые колени, казакином да коротким копьем.
Стрельцы, прячась за туры,[48] деловито загоняли в стволы пищалей очередной заряд, а затем по команде сотника раздавался залп. Кучак заговоренным дьяволом метался по полю, совсем близко падали убитые, а пуля, предназначенная улану, сумела только отстрелить коню ухо. Вороной жеребец обиженно заржал, словно укоряя хозяина. Стрелявший отрок, пытаясь вытащить из-за пояса зацепившуюся за кафтан саблю, невесело матерился, сетуя на свой промах, а потом, разрубленный надвое, упал в грязный снег.
