захотели бы?
— Ну что ты, мой маленький! Мы бы свою кашу всю съели. Зачем нам ещё и твоя?
— Мама, а ты же сказала, что я уже не маленький, а большой. А теперь опять говоришь, что я маленький.
— Сыночек, ты для меня всегда останешься маленьким, даже если станешь большим-пребольшим.
— И даже если стареньким стану, и у меня вырастут усы и борода, всё равно маленьким для тебя буду?
— Да, мой хороший, даже если усы и борода… Спи, мой мальчик, не думай о каше… думай о солнышке, о птичках, о лете, о море… Спи, сыночек, засыпай.
Глава XX
На следующий день после разговора с Леной о возможной поездке Ропотов заглянул к соседу Спиридонову. Тот долго не подходил к двери. Ропотов хотел было уже уйти, но, услышав глухой кашель за дверью, остался и ещё раз постучал, на этот раз сильнее.
Дверь вскоре отворилась. На пороге одетый в верхнюю одежду и завернутый во все мыслимые и немыслимые тряпки стоял Спиридонов.
— А-а, это ты?! — проворчал он и снова закашлял.
— Здрасьте! Не лучше Вам?
— Куда там… Помру я скоро, Алёшка, совсем мне нехорошо.
–
Может, Вам что принести? Еда-то у Вас есть какая?
— Не беспокойся за меня, старика. Тебе пацанов своих кормить нужно и жену, ага. А я всё равно помру скоро. Лёгкие у меня ни к чёрту, — тут Спиридонов выдал целую серию кашля, а под конец даже сполз вниз по стенке, прямо там, на пороге.
— Ух, что-то в глазах потемнело.
Алексей нагнулся, чтобы поднять Спиридонова, но и у него сил уже не хватило, чтобы справиться одному с этой, всё ещё тяжёлой ношей. Покряхтев немного, Ропотов также сполз по стенке и расположился рядом с Никитичем.
— Слышно что, Аркадий Никитич?
— Хреновые новости, Алёш. Вчера ко мне заходил Серёга, сварщик жэковский, ну тот, я тебе о нём говорил как-то…
— Ну, да, помню.
— Он мне сказал, — тут Спиридонов опять закашлял, а потом, отдышавшись, продолжил, — сказал, что два дня тому… народ, который в центре Москвы живёт, и кто смог до центра добраться, ходили на Тверскую. Стояли они там, у мэрии, бузили, требовали навести порядок, обеспечить хлебом и водой. Часть толпы пошла к Кремлю. И этих, и тех, кто пытались в мэрию пробиться, не пустили, разгонять стали, ага. Да много их там было… этих… которые с дубинками и щитами…
— Омоновцев, гвардейцев? — помог Ропотов.
— Ну, да, их, чертей… космонавтов… так их ещё зовут, за шлемы, как у космонавтов. Стрелять они стали, ага, космонавты эти. Прям по толпе. Многих пошибли. Баб с детями, старых, молодых… всех, без разбору. Так и остались там они лежать, у мэрии. Остальных разогнали. Машины свои лазерные включили, что слепят и шумят так, аж перепонки лопаются. Даже не арестовали, сволочи, никого. Это не кормить, чтоб, наверное… Так-то вот! Одних постреляли, других прогнали, чтоб не совались, значит, чтоб не мешали им. Теперь туда не попасть совсем, ага… Загородили Тверскую всю. Машинами, перегородками, бэтээрами. Не пройти, не проехать.
— Да… дела! А сварщик этот, он что, был там? Всё видел?
— Серёга-то? Был.
— Повезло ему, что жив остался, что до дома сумел добраться.
— А это ещё рано говорить-то, что повезло. Могёт быть, что это тем повезло, кто пулю там принял. Кто знает, что нас… что вас… ждёт всех теперь… ага, — Спиридонов опять принялся кашлять. — Помнишь, как говорил незабвенный Джон Сильвер? — спросил он Ропотова после небольшой паузы, когда откашлялся.
— Пиастры, пиастры?
— Да нет же, — тут Спиридонов хотел рассмеяться, но снова закашлял. — Так кричал его попугай. А одноногий пират говорил: «И живые позавидуют мёртвым!» Во как… Ты знаешь что, Алёшка? Ты, это… как я помру, забирай, что хочешь из моей квартиры, можешь сжечь что-нибудь, что нужно тебе будет, или посуду какую, одёжу. Это тебе вроде как завещание моё наследственное, токма без нотариуса, ага?
— Перестаньте Вы разговоры эти. Сами ещё…
— Пообещай, что возьмешь, слышишь! — перебил его Спиридонов, схватив за руку и пристально вглядываясь в глаза — так серьёзно, что у Ропотова всё внутри похолодело.
— Ну, хорошо. Обещаю, — отвёл он, наконец, глаза в сторону.
— Добро!
Ропотов всё же помог Аркадию Никитичу подняться, пройти в комнату и лечь в кровать.
На прощанье Спиридонов протянул ему ключ от двери.
— На вот, закрой меня снаружи. Не хочу, чтобы кто чужой шарился тут.
— А как же Вы откроетесь-то сами?
— У меня ещё один есть, не переживай… — он улыбнулся. — Помнишь, что обещал? Всё, что тебе понадобится, заберёшь.
— Хорошо… Я пойду. Ну, до свидания!.. Поправляйтесь скорее!
— И тебе не хворать.
Алексей вышел на лестничную клетку, замкнул дверь на ключ. Постоял немного. За дверью опять послышался продолжительный кашель. Ропотов потихоньку пришел в себя. Стал медленно спускаться по лестнице.
«Жалко-то как мужика. Хоть и знакомы мы с ним меньше недели, а уже другом стал, родным почти стал.
Жалко. Не протянет он и до завтра», — подумалось ему.
И следом:
«Теперь понятно, что надо отсюда уезжать: рассчитывать больше не на что», — укрепился он в мысли о бегстве из Москвы.
Глава XXI
Вечером того же дня, спустившись от Спиридонова к себе, Ропотов ещё раз заговорил с Леной на тему отъезда. Поведанная им история о кровавом разгоне москвичей, пришедших требовать от власти решительных действий по их спасению, возымела свой эффект. Надежды Лены на изменения к лучшему были разбиты, и возражать Алексею ей уже было нечем.
Ведь даже Лена стала понимать, что ситуация стремительно ухудшалась, уходя в крутое пике. Да и не только Лене, многим москвичам, кто узнал об этих событиях, стало очевидно, что в этой суперэкстремальной, почти невероятной ситуации власть — та самая власть, которая ещё недавно контролировала всё и вся, оказалась неспособной мобилизоваться и выполнять свои элементарные функции. Как, впрочем, не способной она оказалась эту ситуацию предвидеть, просчитать её последствия и принять меры для того, чтобы эти последствия хоть как-то для себя же самой и смягчить.
Но когда в довершении ко всему вызов власти бросила горстка мятежников, причем мятежников снизу, не имеющих почти никаких ресурсов, чтобы эту власть поменять, власть растерялась. Потеряв же такой мощный инструмент влияния как телевидение, и растеряв по дороге своих «лучших» представителей, банально сбежавших, она обнажила свою полную беспомощность. И уже в состоянии беспомощности она стала множить свои ошибки, загоняя саму себя все дальше и дальше в угол.
Народ же, по привычке рассчитывая, что власть всё сделает, всё решит и поправит,
