Сказки про оборотней тоже нашли себе место в душеспасительных повествованиях Цезария. Дьявол у него скидывается и лошадью, и быком, и кошкой, и собакой, и медведем, и обезьяной, и вороном, и ястребом, и жабой. Но главные свои подвиги он все же производит под личиной человека. Смотря по своей цели он принимает в Цезариевых рассказах самый различный образ: то он является неуклюжим мужиком, то фронтовым солдатом, то арапом, то священником, то легкого поведения девицей и т. д. Впрочем, замечает по этому поводу Цезарий, чем бы он ни являлся, спины у него обыкновенно не бывает. Это известно твердо. Так говорила, между прочим, одна девушка, к которой повадился наведываться дьявол. Ей показалось странно, что он от нее всегда уходит, пятясь задом, и она его спросила, как это надо понимать. Licet corpora humana nobis assumamus, dorsa tamen non habemus[22] — так объяснил свое поведение вежливый гость. Поясним, со своей стороны, и мы, что эту особенность строения Цезариев бес делит с германскими лешими, которые тоже внутри оказывались пусты, «как дерево с дуплом или как квашня».
С небожителями античной и германской мифологии Цезариевых бесов сближает их способность нисколько не стесняться «тяжелою природой человеческого тела». Как Вотановы служительницы, валькирии, переносили тела павших героев в светлую обитель Валгаллы, так бесы у Цезария постоянно подхватывают живых и мертвых грешников и увлекают в мрачную область ада. Мы выше уже встретились с рассказом о похищении дьяволом тела священнической любовницы. Точно так же дьявол на вороном коне возил живого ростовщика Готшалька в преисподнюю, чтобы показать заранее, где ему уготовано место. А вот рассказ, который для нас особенно интересен в связи с позднейшими воздушными путешествиями ведьм.
О женщине–колдунье, которую носили демоныВ Газельте, городе Утрехтской епархии, некая презренная женщина однажды, став на бочку и прыгнув с нее задом, так сказала: «Я прыгаю теперь из–под власти Божией под власть сатаны». Дьявол ее сейчас же подхватил, поднял на воздух и на глазах у многих как в городе, так и за городом, понес выше лесов туда, откуда она и до сего дня не вернулась.
Но бес подхватывает людей на воздух не только в тех случаях, когда он является орудием небесного правосудия. Тот дьявол, который в виде быка напал на звонаря из города Амеля, языком взбросил его себе на спину и уволок на зубцы башни в Изенбурге, сделал все это, чтобы страхом принудить этого благочестивого человека поклониться себе, как Богу. И дьявол в образе женщины, который обнял сёстского кабатчика Генриха Гемму, взвился с ним на воздух и так его там стиснул, что тот стал чахнуть и через год скончался, отнюдь не карал Генриха за грехи: напротив, он действовал из мести за то, что Генрих не поддался его соблазнам и не хотел отвечать на его любовь.
И здесь опять Цезариевы бесы выдают свое происхождение. Подобно языческим богам и полубожественным существам, они свободно вступают в любовные сношения с земными обитателями и даже производят от них потомство. Ut quid ergo exigis carnale coniugium, quod naturae tuae dignoscitur esse contrarium? — спрашивает в одном из Цеза–риевых рассказов девушка своего жениха, услышав от него признание, что он не кто иной, как дьявол. Tu tantum mihi consenti, отвечает тот, nihil aliud a te nisi copulae consensum require И целым рядом рассказов Цезарий подтверждает, что бес был прав, что он может быть женщине настоящим мужем и что мужчине он может быть настоящею женою. Само собой разумеется, однако, что тут не остается и следа от светлого тона, в котором мифология повествовала про земные привязанности богов и полубогов. Если кого Цезариев бес тут напоминает, то лишь того же безобразного и навязчивого фавна, с которым, как мы заметили, он схож и по портретам. Бес бесконечно похотлив, и, овладев раз женщиной, он не дает уж ей покоя. Все связи с ним кончаются для людей пагубно, если несчастная жертва беса вовремя не припадает к стопам церкви. Опасность грозит при этом и окружающим. У боннского священника Арнольда из прихода св. Ремигия, рассказывает Цезарий, была красавица дочка, которую он берег как зеницу ока и, уходя, всегда накрепко запирал в светелке «из–за молодых людей, особенно из–за боннских каноников». К скучавшей девушке пробрался бес в виде любезного кавалера и склонил ее на грех. Связь эта быстро извела несчастную: она стала сохнуть, расстраиваться умом и наконец во всем отцу призналась. Отец немедленно отправил ее подальше от дому, на другой берег Рейна. Бес, явившись и не найдя своей возлюбленной, набросился на самого священника: «Дрянной попишко, зачем ты увез у меня жену? Себе на горе ты это сделал!» При этом он так ударил бедного священника в грудь, что у того кровь хлынула горлом и он на третий день отдал Богу душу. Так переносил Цезарий на церковный фон старую мифологию с прибавкой кое–чего из той области нервной патологии, исследование которой доставило позднее такую славу Шарко и его школе.
Но, говоря про то искусство, с которым Цезарий комбинирует в своих рассказах самые разнородные элементы, мы отдаем лишь должную дань его художественному вкусу и вовсе не хотим сказать, чтобы Цезарий сознательно перерабатывал народные поверья в нужные для него формы. Напротив, главный интерес Dialogue Miraculorum в том и состоит, что для самого автора рассказы его являлись уже действительными событиями и притом не отдаленного, а недавнего прошлого. Рыцарь Гергард после многолетней безвестной отлучки вдруг возвращается на спине беса из дальней Индии домой в ту самую минуту, как верная его супруга принимает у себя нового жениха, которому она не может дольше отказывать в согласии на брак. История литературы, конечно, вправе видеть здесь лишь средневековый вариант гомеровского рассказа о Пенелопе. Но для Цезария все это произошло вовсе не так давно и совсем недалеко от Гейстербаха. «Внуки этого рыцаря до сих пор обитают в родном их городе Голенбах, и в городе редкий человек не знает этого происшествия». Так засвидетельствованы у Цезария и другие его рассказы. Про рыцаря Фалькенштейна Цезарий слышал от другого Цезария, прюмского аббата, у которого Фалькенштейн состоял в свое время на службе. Цезарий называет по имени и чернокнижника, вызвавшего к Фалькенштейну дьявола: то был маг Филипп, слава которого гремела тогда по всему Рейну. Про бесов на шлейфе майнцской щеголихи Цезарию рассказывал один почтенный майнцский обыватель. Иное же записано Цезарием и прямо со слов людей, которым самим пришлось побывать у черта в лапах. «Бог мне свидетель, — пишет Цезарий в предисловии, — в книге моей нет ни одного измышленного происшествия. Если же что на деле произошло не так, как у меня написано, то пусть за это отвечают те, кто мне это передавал». И все, что мы знаем о характере Цезария, заставляет нас верить искренности такого заявления. Кое–что, конечно, в Цеза–риевой книге все–таки надо относить на долю «благочестивого вымысла», который вовсе не считался предосудительною вещью среди монахов, делившихся с Цезарием известными им чудесами. Но роль вымысла при этом никак не следует преувеличивать. Дети деревни, в которой не иссяк еще тогда родник первобытного поэтического творчества, и в то же время прилежные чтецы бревиария, исполненного чудесными рассказами о пустынножителях Востока, Цезарий и его собратья сами для себя проводили границу истины и сказки, возможного и невозможного совсем не там, где мы ее сейчас проводим. Книга Цезария — отзвук стоустой монастырской молвы. А всякому известно, с какою быстротою в легковерной среде молвой создаются самые невероятные рассказы, причем сознательного обманщика напрасно было бы искать.
Среди легенд, которые путем такого коллективного творчества перерабатывались для современников Цезария в aliqua ex his, quae nostris temporibus miraculose gesta sunt et quotidie fiunt[23], особого нашего внимания заслуживают еще рассказы о договорах с сатаной. Литературная история этой темы хорошо изучена. В конкретный образ подобный договор был облечен впервые восточною фантазией еще в V столетии по Р. X. Современное бл. Августину малоазиатское сказание о чудесах Василия Великого передает нам следующую легенду. Один раб влюбился в сенаторскую дочь. Чтобы достичь цели своих желаний, он обратился к заклинателю. Тот ночью привел его к заброшенной языческой могиле, куда был вызван и дьявол. Дьявол обещал рабу свое содействие при условии, что он письменно отречется от Христа и св. крещения и признает его, дьявола, своим истинным владыкою. С помощью нечистой силы раб после этого получил все, чего хотел. Но муки совести заставили его покаяться в своем грехе Василию Великому. Рассказ кончается сценой, как по горячей молитве святого грешник был прощен: грамота, содержавшая преступное отречение от Бога, упала с неба к ногам епископа, который тут же ее и уничтожил. На Западе особым успехом пользовалась другая, тоже греческая, версия этой легенды, где действие переносится во времена императора Юстиниана и где героем является несправедливо оклеветанный епископский эконом Теофил. Грешник спасается здесь прямым заступничеством Пресвятой Девы. В западной литературе сказание о Теофиле мы находим впервые у Павла Диакона (VIII век). Затем оно было переложено в стихи монахиней Росвитой и стало излюбленным сюжетом позднейших театральных представлений. При широкой своей начитанности Цезарий должен был, конечно, знать эту типичную легенду. Это, однако, нисколько не мешает ему с глубоким чувством передавать необычайно схожее происшествие, случившееся с одним человеком из окрестностей Флореффии в Люттихской епархии, «который должен еще и ныне здравствовать». Что же касается договоров с сатаной, кончающихся не так благополучно, то в Цезариевом кругу они считались самой обыкновенной вещью. В XIII столетии сатана сам уже навязывается людям со своими предложениями, и современникам Цезария вполне обстоятельно было известно, какие отношения между сторонами создаются подобным договором: это точнейший сколок с феодальной связи между сень–ером и его вассалом, при которой вассал обязывался преданностью сеньеру, а сеньер брал его под свою высокую
