Тогда к нему пристало восемь легкомысленных клириков, прося, чтобы он им помог в достижении их желаний. Он им ответил, что этого не сделаешь без круга, и начертил огромный круг с таинственными знаками, куда и поместил всех восьмерых. Внутри того же круга с одной стороны он поставил три кресла и сказал клирикам, что там воссядут три евангельские волхва. Вне круга же он устроил высокое седалище и пышно убрал его цветами. Когда наступила полночь, он начал свои действия. Он ободрал одного кота и пополам разрубил двух голубок. Потом он вызвал тех трех демонов, которых он выдавал за волхвов, а следом за ними и могучего их князя, которого он именовал Эпаномон. Он сказал демонам, что пригласил их на малое угощение, чтобы они помогли присутствующим клирикам достичь своих желаний. Кота он дал трем демонам в кругу, и тс его в одно мгновение проглотили, голубок же он преподнес великому демону, который тоже их немедленно пожрал. У него с собой был хрустальный пузырек, и он заклятиями принудил великого демона стать крошечным и войти в пузырек, после чего воском запечатал пузырек, написав на печати альфу и омегу. Затем клирикам было предложено выразить свои желания. Один пожелал любви какой–то знатной женщины, и ему это было обещано. Другой сказал, что хочет быть в милости у герцога Брабантского, и получил на это обещание и т. д… После того в присутствии клириков магистр стал толковать со своими демонами о Христе и о всех христианах, говоря самые непозволительные вещи, чем были развращены и клирики. Из круга же он их не выпускал до солнечного восхода. Да и тогда, переступая круг, каждый должен был говорить: «Deus homo factus est, in hoc honore vivo»; иначе демоны его бы утащили. И выходило, что тот, кто побуждал клириков отрицать таинство воплощения, не мог их вывести в целости из круга без исповедания этого таинства. Тот, кто мне это передавал, говорил, что слышал все это от двоих или троих из этих самых клириков.
Но то же самое движение, которое так возбудило и обогатило народную фантазию в области сверхъестественного, имело и другие, ранее уже нами отмеченные последствия. Европейское общество времени крестовых походов не представляло из себя в умственном отношении чего–нибудь однородного, и чем выше поднималась в одних его слоях вера в чудесное, тем резче проявлял себя в других дух критики и трезвой рассудочности. Эпоха Цезария из Гейстербаха была вместе с тем эпохой Фридриха II Гоген–штауфена, при дворе которого ценились только те, кто умел смотреть на мир Божий собственными глазами, не доверяясь чужим о нем рассказам. Таким образом, если в руках одних древние авторы являлись только добавочным источником по демонологии, то у других занятия ими развивали чувство жизненной действительности и изощряли критический смысл; если одни возвращались из Святой Земли с запасом чудесных рассказов и новых реликвий, то у других те же путешествия убивали веру в какие бы то ни было чудеса и реликвии; если одни брали из арабско–еврейских высших школ «практическую Каббалу» и мантику, то другие оттуда же привозили любовь к точным наукам и такую философию, как философия Авер–роеса — этого отъявленного вольнодумца, которому кисть благочестивых средневековых художников отводила в аду место рядом с Магометом и Антихристом; и если одна часть общества в начале XIII столетия зачитывалась и заслушивалась книгами вроде Dialogus Miraculorum, то другая решительно относила все это душеполезное чтение в область сказок, с полною ясностью заявляя, что она выросла из анимистического миросозерцания. То, что мы наблюдали в развитии древней Греции и Рима, то повторяется теперь и в средние века. При самом скудном еще знании действительно управляющих природою законов, при детски произвольных о них догадках ум человеческий все же оказывается способен мыслить природу как царство строгой закономерности, где нет места сверхъестественному произволу. Демоны в том виде, как их описывал Цезарий, — пугало, созданное собственным людским воображением; ночные посещения женщин бесом — кошмар, зависящий от неправильного пищеварения; магия — отчасти пользование неисследованными, загадочными еще для нас естественными свойствами предметов, отчасти игра на силу внушения, в большей же своей части — самое бессовестное шарлатанство — подобные идеи в XIII веке вовсе уже не были особенною редкостью. «Хотя для всякого, кто созерцает истинную природу вещей, не может не казаться недопустимым или — чтобы назвать это своим именем — не может не казаться сказкой утверждение, будто бы яства или напитки способны пробуждать в душе любовь или ненависть, поскольку тут не влияет собственная глупость тех, кому они даются, но ввиду преступности намерения тех, кто занимается такими наговорами, ввиду того, что они все же желают повредить, хотя и не могут, мы не находим возможным оставлять их безнаказанными», — так объясняет смысл своих репрессивных мер против колдовства Фридрих II, свидетельствуя, что «просвещение» зародилось в Европе раньше, чем это часто принимают.
При такой смуте умов новая университетская наука, к приговорам которой охотно стала теперь прилагать свою печать римская церковь, необходимо должна была привлечь этот предмет к себе на суд, и она отдала ему, действительно, должное внимание. Начиная с Фомы Аквин–ского вопрос о демонах и колдовстве занял одно из почетных мест в круге проблем, над разрешением которых трудилась по схоластическому методу европейская теоретическая мысль.
С принципиальной стороны, правда, вопрос этот для университетской схоластики был прост. Она сразу приняла в нем вполне определенное положение, грудью став против современного ей натурализма с его отрицанием вмешательства волшебников и демонов в жизнь человека и природы. «Некоторые утверждают, — так высказался по этому поводу Фома Аквинский, решение которого остается для римской церкви в полной силе и по сие время, — будто бы никакого волшебства в мире не существует, кроме как в представлениях людей, относящих на его счет естественные явления, причины коих непонятны. Это, однако, противоречит авторитету святых мужей, которые говорят, что демоны с Божьего попущения имеют власть и над телом, и над воображением людей, почему с их помощью волшебники и могут производить некоторые знамения. Возникает же подобное мнение из корня неверия, ибо они не верят, чтобы демоны существовали где–нибудь, кроме народного воображения. Они толкуют, будто человек относит насчет демонов страхи, порождаемые собственной его головой, и так как при сильном возбуждении фантазии в чувствах являются те образы, о которых думает человек, то отсюда людям и кажется иногда, будто они видят демонов. Но истинная вера отвергает это, и мы, следуя ей, веруем, что демоны суть падшие с неба ангелы, что по тонкости своей природы они способны делать многое, чего мы не можем, и что есть люди, наводящие их на это, которые и называются лиходеями (malefici)».
Итак, отныне вера в реальную возможность волшебства признавалась обязательной для всякого послушного сына римско–католической церкви. Но перед схоластикой вместе с тем возникала другая, гораздо более сложная задача. Ей было необходимо выяснить отношение между научным и популярным взглядом на роль волшебства в мире, ей было необходимо определить, чему из бесчисленных рассказов про демонов и магов добрые католики имели право верить и что они должны были отметать как вещи, несогласные с требованиями руководимого верою ра зума. Мы видели уже, что в католической традиции насчет пределов влияния нечистой силы не было ничего твердо установленного. Агобард признавал возмутительной нелепостью мысль, будто волшебники способны вызывать бури — и, несмотря на это, множество священников заклинало демонов, сидящих в грозовых тучах; Буркард Ворм–ский осуждал веру в духов, увлекающих мужчин в свои объятия, — и это не мешало Цезарию рассказывать гейстербахским послушникам про любовные похождения демонов в образе женщин и т. д.
Такая неопределенность тяготила теперь умы, желавшие осмыслить для себя все, что совершается во вселенной. Очень характерной фигурой для этого переходного времени является Вильгельм Овернский, известный покровитель нищенствующих орденов, бывший профессором и затем епископом в Париже в первой половине XIII века. Он твердо верил в полную реальность демонов. «Не подлежит сомнению, что Аристотель заблуждался, не допуская существования злых духов». Он представлял себе их очень грубо. Он был способен, например, рассказывать, что «демоны особенно охотно живут по выгребным ямам и ненавидят отходников, как разрушителей своих храмов». Но вышколенная логически голова не позволяла ему при этом поддаваться очарованию живших в его невежественной пастве волшебных сказок, и он с презрением ученого отвергал множество из них как недостойный бред. Apud scientes autem et rationales non audent fantasias huiusmodi ingerere vel suggerere, scientes sermonem sapientis, quo dictum est: frustra iacitur rete ante ocnios pennatorum[27]. И в то же время он чувствовал, что не имеет здесь настоящей почвы под ногами. Бесы, конечно, могут одержать человека изнутри (possessio). Но могут ли они его одержать и извне (obsessio) или совсем не могут? И если могут, то в каких условиях? «Насчет этого, — пишет он, — философия еще не постановила своего приговора, как вообще она не довела до полной ясности ни природы злых духов, ни сферы их злокозненных деяний». Над приведением обоих этих вопросов в должную ясность, над снабжением адептов рационализма в богословии необходимыми тут научными принципами схоластика и принялась теперь трудиться со всею свойственной ей настойчивостью и обстоятельностью — работа, которой хватило университетам на добрых два столетия.
