На странице, помеченной «3 мая 2003 г.» вклеена была репродукция картины Айвазовского «Высадка в Субаши», распечатанная на цветном принтере: хорошо просматривались обстреливающие берег боевые корабли, а вот десантные шлюпки и горцы на переднем плане, равно как и ополовиненное пушечным ядром дерево, оказались смазаны попавшими на краску морскими брызгами. Возле репродукции отрывок из мемуаров художника:
«Берег, озарённый заходящим солнцем, — живописал Айвазовский вечер 3 мая 1839 г., — лес, далёкие горы, флот, стоящий на якоре, катера, снующие по морю, поддерживают сообщение с берегом… Миновав лес, я вышел на поляну; здесь картина отдыха после недавней боевой тревоги: группы солдат, сидящие на барабанах офицеры, трупы убитых и приехавшие за уборкой их черкесские подводы. Развернув портфель, я вооружился карандашом и принялся срисовывать одну группу. В это время какой-то черкес бесцеремонно взял у меня портфель из рук, понёс показать мой рисунок своим. Понравился ли он горцам — не знаю; помню только, что черкес возвратил мне рисунок выпачканным в крови… Этот „местный колорит“ так и остался на нём, и я долгое время берёг это осязаемое воспоминание об экспедиции…»
Ниже приписка Клааса:
«Пил водку в Головинке под тюльпановым деревом, посаженным Раевским. Вспоминал. У нас фотографы тоже снимали батальные сцены. Ни одной достойной. Как изменилось время. Нынешняя война отравляет пейзаж. Её гнойный оттенок подмешивается и в перламутр горной реки, и в багрянец восхода. Когда высаживались с вертушки на хребты, какую тоску навевала вся эта красота, до чего случайной она казалась, до чего неуместной посреди насильственной смерти. В героизме нашем не было даже намёка на эстетику. В лучшем случае, безотчётное ухарство пренебрегших техникой безопасности сотрудников предприятия точечно-массового убийства. А они могли среди трупов сидеть и, как ни в чём не бывало, срисовывать уцелевших».
Последняя запись датирована 15 августа 2005 года и озаглавлена «Лазаревское»:
«Ездил в Лазаревское. Купался в Пзезуапсе. Читал Шиллера в подлиннике. Помянул Саню Одоевского и павших от его руки местных. Да, Александр Иванович, „любил ты моря шум, молчанье синей степи — и мрачных гор зубчатые хребты…“ Я их тоже люблю. И понесло же тебя на Сенатскую площадь. Декабристы. К мечам рванулись ваши руки, и лишь оковы обрели? Свободы хотели для России, думали: раз-два, царя сбросили и новая жизнь началась? Как бы не так, Саша. Вы вот в душе смеялись над царями, а закованными руками что делали? Для этих же царей порабощали горцев, дикое свободолюбивое племя. И ты, и тёска твой Бестужев-Марлинский. Надо в Адлер съездить, помянуть Бестужева. Эх, Саша, Саша. Всё как ты предсказывал случилось, из искры возгорелось пламя. Только тебе такая Россия бы не понравилась. И с горцами воюем мы до сих пор. Грязно воюем, Саша».
Справа аккуратным почерком Клаас вывел:
«Из «Воспоминаний» начальника штаба Н. Н. Раевского Григория Ивановича Филипсона:
«Пошёл навестить князя Одоевского… Я нашел его в горе: он только что получил известие о смерти своего отца, которого горячо любил. Он говорил, что порвалась последняя связь его с жизнью, а когда узнал о готовящейся серьёзной экспедиции, обрадовался и сказал решительно, что живым оттуда не воротится… Он был в таком положении, что утешать его или спорить с ним было бы безрассудно… Вечером я узнал, что князь Одоевский упросил своего полкового командира перевести его задним числом в 3-й батальон, назначенный в дело… Он дал мне слово беречь свою жизнь. …Я с особенным удовольствием вспоминаю часы, проведённые в беседе с этой светлою, поэтическою и крайне симпатическою личностью. Этих часов было немного. Через месяц, когда мы были уже в Псезуапсе, я должен был ехать с Раевским на пароходе по линии и зашёл к Одоевскому проститься. Я нашёл его на кровати, в лихорадочном жару. В отряде было множество больных лихорадкою; жара стояла тропическая. Одоевский приписывал свою болезнь тому, что накануне начитался Шиллера в подлиннике на сквозном ветру через поднятые полы палатки».
На подъёме к парку Ривьера стоит патруль ДПС с радаром. Нарушителей на дешёвых машинах пропускают, рассчитывают на крупную «дичь». Из-за поворота вылетают две бэхи на бешеной скорости, и, не обращая внимания на пешеходов и светофоры, несутся к порту.
«Сдуреть! Уже средь бела дня гоняют, — думает Клаас. — Раньше хоть по ночам».
Он слышит пронзительный свисток.
Машины тормозят, задняя лихо сдаёт назад. Из окна высовывается мясистая рука. За рукой следует насыщенный нос, тянущий за собой коротко подстриженную голову.
— Начальник, мы с другом договорились: кто проигрывает — платит.
— Слушай, ну ты хоть днём-то не гоняй, тут первые лица страны ездят.
— Первые лица страны, — повторяет Клаас сквозь зубы.
Он ушёл в Чечню увлечённый психологией, а вернулся изрядно политизированным. Некоторое время просматривал все основные политические программы по телевизору, читал газеты, доставал книги. Но так ничего и не понял.
Обычный человек, упрятанный в пятнистую робу, прилипший к броне БТРа комом засохшей глины, homo sapiens с автоматом в руках среди прищурившихся вражеских улочек способен на поступки, мысль о которых вызвала бы у него отвращение в часы досуга, когда в потрёпанных джинсах и цветной майке он прогуливается по алее.
«Почему люди меняют джинсы на пятнистые робы? Кто загоняет их в БТРы?», — думает Клаас, чувствуя, что ответ где-то рядом, прямо тут на проспекте, за матовыми стёклами несущегося мимо чёрного кортежа, за той яростной покорностью, с которой десятки машин прижимаются к обочинам. «Право стоять!» — лает громкоговоритель. И встали. И ждут. И терпят.
Клаас догадывается, что именно здесь начинается утрата человеком самого себя. По обе стороны матового стекла происходит одно и тоже: отношения человека с человеком и ответственность человека перед человеком дробятся на множество безличных частиц, взаимодействующих по особому закону, перед которым личность бессильна. И чтобы хоть как-то скрыть неизбежный ужас перед безличным правом, по которому отдаются и приводятся в исполнение приказы, специально обученные люди изобретают для этого процесса возвышенные термины — «родина», «национальные интересы», «патриотизм».
Кортеж пролетел. Беседа между «крутым» и «начальником» возобновилась:
— Послушай, ну друг ко мне приехал, давно не виделись. Мы ещё пару кругов дадим, и всё.
Постовой принимает мзду, и обе машины рвут с места.
Эдик переходит через дорогу. Парк встречает его людским потоком, который разбивается на мелкие ручейки, теряющиеся в недрах кафе и аттракционов, снова извергается из боковых аллей, закручивается воронками вокруг лотков с безделушками. Фотографы сажают на плечи отдыхающих мартышек в полосатых штанишках, высокомерных попугаев и вконец раскисших от жары и транквилизаторов удавов. Когда Клаас гулял здесь ребенком, единственной достопримечательностью была деревянная сова в человеческий рост с оранжевыми стеклянными глазами, а единственным аттракционом — колесо обозрения. Колесо осталось на том же месте, правда, теперь оно выглядит совсем иначе — современно, вычурно. Огромным горбом вздымается оно над надувными замками и монстрами и даёт возможность всем желающим увидеть с высоты птичьего полёта загромождённую зданиями плешь, которую уже несколько лет кряду именуют «южной столицей России». Вид Сочи с вершины колеса навевает на Клааса тоску. Город, расплывшийся в раскалённом воздухе, кажется миражом, вперившим в наблюдателя тысячи окон — безликих глазниц торжествующего уныния. Эдик изучает дом за домом, начиная с ближайших, тех что у казачьего рынка, и далее, взгляд его скользит по завокзальному району и упирается в горные вершины над высотками «Макаренко». Люди всё более дерзко вгрызаются в горный массив, громоздя на крутых склонах свои жилища, которые, если взглянуть на них с ривьерского колеса обозрения, представляются беспорядочно рассыпанными спичечными коробками. Вспомнилась пожилая соседка, что переехала в Сочи к родственникам откуда-то из под Рязани. Она, всякий раз выходя на улицу, окидывала изумлённым взглядом окна многоэтажек и приговаривала: «Батюшки, как живут-то, как живут, а! Словно скворцы какие!» Клаас пытается представить себе людей за окнами: как они выглядят, чем занимаются, как сложилась их жизнь. Но истории, что приходят на ум, до обидного походят одна на другую. Он погружается в скуку. Некоторое оживление в однообразный пейзаж вносят покрытые яркими металлочерепичными шапками квадратные головы особняков, чьи каменные лица презрительно усмехаются матовыми очками окон надо всем одушевлённым, что ещё не утратило способность метаться и вопрошать.
