«Ах, если бы заслужить благодать Божью было так легко… — думал он. — Если бы для этого хватило просто быть порядочным человеком, трудиться, помогать обездоленным… Тогда спаслись бы многие. Но ведь спасённых мало, очень мало, путь в рай узок как волос и удержаться на нём может тот лишь, кто истязает свою плоть, ненавидит мир сей с его соблазнами, кто непорочен в сердце своём. Как же очиститься? Как спастись?»
Дверца в воротах распахнулась.
— Входите, — гулко донеслось из-под арки.
Один за другим, все четверо прошли в ворота. На другом конце свода их встречал тёмный силуэт, словно выросший из земли много веков назад.
— Ваше появление подтверждает слухи, господин Гогенгейм, — сказал встречающий. — Приезжаете посреди ночи, в сопровождении незнакомых мне людей. Вы странный человек, Гогенгейм, но именно сие обстоятельство и обнадеживает.
Йорг фон Рабенштейн был мрачен, прост и целен. Схоласты поспорили бы об универсалиях: отражала ли эта натура характер за́мка, в котором он жил, или же наоборот, за́мок воплотил в камне чувства и мысли хозяина.
— Мне придётся разочаровать Вас, барон, — ответил Гогенгейм. — Причина столь внезапного появления — вовсе не та «странность», которую приписывают мне глупцы. Виной всему разбойники, напавшие на корчму, где мы мирно отдыхали после трудного путешествия, отягченного к тому же проливным дождём. Что до моих спутников, то рыцарю Шварцу из Ливонии и господину Мартину из Мансфельда мы с Теофрастом обязаны жизнью. Если бы не они, встреча с Вами едва ли б состоялась.
— Слуги позаботятся о ваших конях и покажут господам их покои, — сказал барон невозмутимым тоном, будто хотел показать, что не нуждается в объяснениях. — Вас же, господин Гогенгейм я прошу следовать за мной. Больной стало совсем худо.
Товарищи по несчастью оказались во внутреннем дворе замка. Справа располагался колодец и огромное каменное распятие с распластавшейся перед ним фигурой.
«Какое тонкое ваяние! — восхитился Конрад про себя. — Сработано не иначе как итальянцами. Как могла попасть такая статуя в эту глушь?» Он замедлил шаг. Остальные, не заметив его исчезновения, направились к донжону. Шварц ещё некоторое время видел колышущийся свет фонаря.
— Нам сюда, — отразилось от каменных стен. — Ваш сын идёт с нами?
— Он просто незаменим…
Прочих слов Конрад не разобрал. Голоса стихли. Наступила полная тишина, не нарушаемая даже кваканьем лягушек во рву. Крестоносец подошёл к распятию, чтобы рассмотреть его поближе: грубая поделка, не более того. А вот изваяние — это настоящий шедевр. Конрад не мог понять, из какого материала изготовлена статуя: лунное серебро уравнивало и дерево и камень.
Лёгкий ветерок на миг взметнул волосы распростёртой фигуры. Рука Шварца рванулась к рукоятке меча, но замерла, даже не коснувшись эфеса. От неожиданности у него на лбу выступил холодный пот. Он присел на край колодца. Изваяние поднялось с земли и село перед распятием, обняв руками колени. Теперь Шварц мог видеть его лицо. Исхудавшее и осунувшееся, оно таило в себе некую притягательность, так что хотелось смотреть на него безотрывно, как иногда мы смотрим на воду или огонь. Юноша будто бы не замечал присутствия чужака и продолжал сидеть, глядя перед собой. Если бы Конрада спросили, сколько прошло времени с тех пор, как он оказался здесь, он ответил бы, что не более четверти часа. Но, судя по луне, медленно пожираемой замковой стеной, минуло часа два.
— Пойдемте, рыцарь, — вдруг произнес юноша и поднялся с земли. Его голос изумил крестоносца своей мелодичностью.
Они прошли под стреловидной аркой и начали спускаться по узкой каменной лесенке вдоль стены. Шварц стал тяготиться необычной обстановкой и чтобы как-то разрядить её, спросил провожатого:
— Далеко ли ведёт наш путь, господин призрак?
— Вы слишком быстро переходите от дерева и камня к духу, рыцарь Шварц. Приняв человека из плоти и крови за бездушное изваяние, Вы теперь называете его призраком.
Конрад встал как вкопанный. Он не знал, чего в нём больше, удивления или гнева.
— Откуда Вы меня знаете? — спросил крестоносец резко. — Довольно игр. Деревянный Вы, каменный или бесплотный — мне до этого дела нет. Признавайтесь: где я Вас встречал?
— Мы все когда-то встречались, рыцарь, — ответил юноша столь же невозмутимо.
Вскоре они добрались до крошечной дверцы в стене, за которой виднелось перекинутое через ров бревно.
— Некоторые вещи невозможно разглядеть, если стоять в полный рост
С этими словами «призрак» нагнулся и скользнул в дверцу. Шварц последовал за ним.
— Что значат Ваши слова? Где мы все встречались? Кто это — «мы»?
Шварц ощущал себя глупцом, но ничего не мог предпринять.
— Что наверху, то и внизу. Посмотрите справа от себя. Что Вы видите?
— Чёртово болото, в которое я по Вашей милости вот-вот свалюсь с этого гнилого полена!
— Присмотритесь повнимательнее.
— Гром и молния! Если Вы дворянин, обнажите меч, а если нет, я утоплю Вас в этом лягушатнике как волхва! Я не терплю издевательств!
— Род мой знатнее Вашего, сударь, а драться на мечах из-за пустяков я не стану. Так что́ Вы видите справа?
Шварц снова взглянул на водную гладь.
— Чёртову воду, сударь! Или Вы думаете, я вижу там нимф? Увы, я не увидел их даже в водах Рейна!
— Удивительно, насколько слепы могут быть зрячие. А вот я вижу некоего рыцаря в дорожном костюме и белом плаще с крестом.
Шварц готов был снова вспылить, но сдержался.
— Признайтесь, разглядывать отражение в воде для Вас занимательнее, чем смотреть на живого человека. Я, кажется, догадался, кто Вы. Судя по речам, Вы — сын барона.
— Однако, слухи не столь лживы, как принято думать. Да, когда-то я именовался Бальтазаром фон Рабенштейн.
Спустившись с небольшой скалы, они оказались подле водопада, ронявшего свои струи в ручей, что терялся под кроной развесистого ясеня.
— Вы, сударь, не сумели увидеть себя. Посмотрим, сможете ли Вы себя услышать.
Бальтазар присел на камень и пригласил Шварца жестом последовать его примеру. Некоторое время оба сидели молча. Каждый раз, когда чувствовалось дыхание ветра, по лицу юноши пробегала улыбка. Он поднимал брови и склонял голову на бок, словно лесная птица, что вслушивается в знакомые трели товарищей.
— Себя я не услышал, — прервал молчание крестоносец. — Однако, моя досада умерится, если Вы поделитесь со мною воспоминаниями о том, как началось Ваше увлечение лесными шорохами. Я ужасно любопытен, сударь.
— Неужели Вы не слышите? Вы столь же жестокосердны как и весь мир? Смо́трите и не видите. Слушаете и не слышите.
— Из Вас вышел бы прекрасный богослов.
— Тот, из кого выйдет богослов, сейчас спит, и его одолевают кошмары.
С этими словами Бальтазар кивнул в сторону одной из четырех башенок, венчавших по углам донжон.
— Но ему-то что: он в самом начале пути, а вот Вы вплотную подошли к завершению своего поприща.
— Вы о бравом бакалавре? Да, я успел заметить, что он чрезмерно мучается мыслями о спасении души. А, Вы прозорливец, как я погляжу?
— А Вы, рыцарь Шварц? а Вы?
— О нет, я лишён дара ясновидения.
— Я не о том. Вы не мучаетесь мыслями о спасении души?
То ли обстоятельства беседы, то ли тон, каким были произнесены эти слова, а скорее всего, и то, и другое, вызвали в душе крестоносца щемящее чувство. В памяти ожили с детства слышанные и повторяемые на все лады рассказы о броккенском шабаше и дьяволе, скупающем души людские за тленные блага.
— Никогда не замечал в себе склонности к благочестивым упражнениям, — ответил Конрад с деланным безразличием. — Единственная мысль, что приходит мне на ум относительно спасения души состоит в том, что не может на небесах жить тот, кто не пожил как следует на земле. Если ты страшишься Бога здесь, ты Ему и там не обрадуешься. Ежели ты себя изводишь постами здесь, то пока дойдешь до того света, кишки слипнуться так, что в них уже и райские яблоки не полезут, не говоря уже о райских фазанах и райских перепелах. Если отвращать глаза от всего прекрасного, язык — от вкусного, уши — от мелодичного, нос — от ароматного, то и душа твоя будет как недоношенное дитя.
— Ergo, что наверху, то и внизу.
— Не понимаю, сударь. Потщитесь изъясняться вразумительно. Меня говорить учили люди, а не птицы.
Снова подул ветерок.
— Неужели и сейчас не слышите? — изумился Бальтазар.
— Вы вот мне скажите, господин птицелов, верно ли про Вас сказывают, будто Вы вознамерились руки на себя наложить?
Вопрос звучал жестоко, но Шварц был сыт по горло недомолвками и чудотворными намёками. Ему хотелось вывести наконец юного Рабенштейна на чистую воду, увидеть боль и страсть, которая движет любым смертным, будь он хоть самым великим астрологом и алхимиком на свете.
