— И давно ты пришел к такому выводу? — удивился Илларионов-младший.
Бог дал ощущение смысла жизни так называемым Простецам, — продолжил отец. — Видимо, этот смысл до того прост и элементарен, что искушенный ум отказывается в него верить. Отсюда, кстати, и революции.
Простецы — это, если я не ошибаюсь, какой-то средневековый термин?
— Да, но вечный, — ответил отец.
— А как же тогда геополитика? — спросил Илларионов-младший. — В чьих интересах она осуществляется?
Простецы как дети, — ответил отец, — а дети, как известно, любят игры и верят в них. В основе управления миром нежит эксплуатация детской приверженности простецов к играм. Даже не столько к самим играм, сколько к их уверенности, что можно не только проиграть, но и выиграть. Между тем выигрыши в этой игре не предусмотрены. Мир давно превратился в империю игр без выигрышей.
— Возможно, — согласился Илларионов-младший, — но государство — это не игра.
— Есть один интересный добиблейский текст, — сказал отец, — мы расшифровали его в конце сороковых. Удивительно, — добавил, помолчав, — но это произошло в день окончания работ по атомной бомбе. Так вот, бог, которому тогда поклонялись люди, наделял, в отличие от богов последующих, народы не землей, не заповедями, не тучными урожаями или, наоборот, наводнениями и засухами, а государственным устройством. Если люди какого-нибудь народа сильно грешили, он устанавливал у них такое государство, от которого они страдали. Если же народ отличался умеренностью и благочестием, он получал государство, дарящее ему только радости. Наверное, ты прав — государство это не игра. Государство — приз в игре. Но того бога давно нет…
— Я где-то читал, — вспомнил Илларионов-младший, — что люди, высказывающие сомнение в государстве как единственно возможной форме разумной организации жизни общества, — большие циники и себялюбцы.
— А я где-то читал, — возразил отец, — что люди, абсолютизирующие значение государства в жизни общества, — безжалостные маньяки, опасные прежде всего именно для самого государства. Кстати, Хозяин под конец жизни придумал забавный способ их исправления.
— Посредством расстреляния? — предположил Илларионов-младший.
— Нет. Он всерьез предлагал сконструировать специальную портативную типографскую машинку, которая могла бы в домашних условиях печатать деньги. Причем не фальшивые, а настоящие — с государственными номерами, водяными знаками и так далее. Каждая подобная машинка могла бы печатать неограниченное количество купюр, но только какого-то одного достоинства. Одна — рубль, вторая — трешку, третья — червонец. Он собирался награждать такими машинками особо отличившихся перед государством людей. В зависимости от заслуг — номинал купюры. Ну и, естественно, выходящих на пенсию ветеранов госбезопасности.
— Зачем? — не понял Илларионов-младший.
— Видишь ли, — усмехнулся отец, — деньги — любимые игрушки простецов. Привязываясь к деньгам, пусть даже в весьма преклонном возрасте, распределяя их между родственниками, решая сколько надо напечатать, печалясь и досадуя, что вот ему досталась машинка, которая печатает пятерки, а кому-то — червонцы, человек привязывается к жизни. Хозяин рассудил, что служение государству, во всяком случае, в той плоскости, какая отведена нам, сродни пребыванию в аду при жизни. Служение государству можно уподобить служению Каменному Гостю, статуе Командора. Стало быть, деньги — он, естественно, имел в виду наши социалистические, безынфляционные и беспроцентные деньги — это живая жизнь, свет, отдохновение от страшных трудов. Даря человеку такую машинку, он как бы дарил ему волшебную палочку — самую вожделенную игрушку простецов. Он бы мог сказать: «Я дал этому человеку все, кроме того, что ему не может дать никто». Он всегда опасался людей, равнодушных к деньгам, хотя сам был к ним абсолютно равнодушен.
— Через какой же свет тогда он сам расслаблялся? — поинтересовался Илларионов-младший.
— Не знаю, — ответил отец, — я был с ним не настолько близок, чтобы он меня посвящал. Но думаю, что лучше об этом никому не знать.
…Все это были какие-то необязательные мысли и воспоминания, но Илларионов-младший совершенно точно знал, что необязательных мыслей и воспоминаний не бывает. Он находился у себя дома на Сивцевом Вражке — в коридоре, и любимом кирзовом, доставшемся ему от прежних жильцов кресле. И чем дольше Илларионов сидел в этом кресле, скользя взглядом по полутемному коридору, тем очевиднее ему становилось, что, приблизившись к гадалке Руби, он совершил некую ошибку и что у этой ошибки куда более сложная природа (сущность), нежели ему показалось вначале.
Подобные ошибки уместнее было называть другим словом — судьба.
Слово «ошибка» в абсолютном соответствии с тезисом из ставшей хрестоматийной статьи крупнейшего российского гиперромановеда Илларионова «Внутренний мир человека и законы гиперромана» заставило его вспомнить давние курсы повышения квалификации.
Генерал Толстой читал на них специальный курс под названием «Термины реальные и мнимые». Повышающие квалификацию сидели в специальных кабинках (чтобы не видели, друг друга), слушали генерала через наушники, поглядывая на монитор, изображение на котором, по мнению генерала, должно было активизировать работу подсознания. Па мониторе в кабинке Илларионова в непонятной последовательности сменяли друг друга разноцветные геометрические фигуры и фотографии обнаженных женщин. Сквозь шифрованное стекло до него чуть слышно доносились отдельные слова синхронного перевода на французский и ретороманский языки. Лекцию генерала Толстого, стало быть, слушали не только соотечественники.
По мнению генерала, не ошибался в этой жизни только тот, кто не родился на свет. Он разделял ошибки на исправимые, трудноисправимые и неисправимые.
Исправимые ошибки — ошибки X — как правило, совершались непосредственно исполнителем и им же (в основном ценой чужих жизней) исправлялись.
Трудноисправимые ошибки — ошибки Y — имели место, когда в игру вступали внешние — общественно-политические, государственные, криминальные или метеорологические — факторы, скажем, параллельная операция в данном секторе действительности другой спецслужбы, которых исполнитель, естественно, предусмотреть не мог. Возможность исправить ошибку Y на месте составляла арифметическую пропорцию «два против восьми». Точно такой же, только в зеркальном отображении — восемь против двух, — была и возможность потерять жизнь. Генерал Толстой советовал исполнителям стремиться к сохранению собственной жизни, немедленно уходить с места события, ибо возможность исправить ошибку Y в дальнейшем — уже не на уровне исполнителя — возрастала и составляла четыре против шести.
И, наконец, последняя — неисправимая ошибка Z — когда на факторы личностный и общественно-политический накладывался фактор судьбы (рока, фатума, предопределения) — наиболее трудно просчитываемый в оперативной и аналитической работе. Ошибка Z выступала в роли той самой последней капли, вызывающей наводнение, камня, порождающего в горах лавину. «Судьба, — помнится, объяснил генерал Толстой, — зачастую вынуждена действовать (реализовываться) через в общем-то лишнее в логической цепи звено (фактор Y — общественно-политическую ситуацию в обществе), потому что иначе кирпичи бы падали с неба как дождь, а в метро люди умирали бы от сердечных приступов на каждой остановке. Подобный — незакамуфлированный — метод сокращения числа людей, равно как и осуществления разных прочих превращений, вызвал бы в обществе куда большие сомнения, чем, скажем, их мнимо естественный характер — в результате политических или уголовных репрессий, военных путчей или законных выборов. Таким образом, — делал вывод генерал, — политика — это штрафная площадка судьбы. Оттого в ней так мало логики и так много грязи и крови».
После чего он предложил слушателям в оставшееся до перерыва время, а оставалось чуть больше десяти минут, изложить на компьютере собственную программу если и не исправления неисправимой ошибки Z, то, по крайней мере, ее блокировки.
Илларионов подумал, что (чисто теоретически, естественно) исправить неисправимую ошибку можно только вернувшись в существовавшие ранее — доошибочные — исходные данные, либо с помощью аварийного перевода ситуации в новую реальность. В первом случае была необходима машина времени. Во втором — помощь инопланетян или Господа Бога.
Илларионов вдруг подумал, что ему нравится сидеть в коридоре по двум причинам. Первая: он чувствует здесь себя в полной безопасности. И вторая: ему никак не отделаться от предчувствия, что смерть к нему придет именно из коридора. Илларионов давно понял, что ничто не дарит человеку столь бездонного спокойствия, как осознание непреложного факта, что суть и смысл сущего заключаются во взаимоисключениях. Илларионову казалось, он знает, что чувствуют нерожденные люди, которые, если верить генералу Толстому, не совершают ошибок.
