В сочинении Эмили написала, что живи Сара Гуд сегодня, ей бы поставили диагноз — биполярное расстройство, или шизофрения. Эмили цитировала, как свидетели описывали странное поведение Сары Гуд — склонность бормотать что-то себе под нос, враждебные и антисоциальные вспышки. У этих душевных заболеваний есть генетический компонент, писала Эмили и упоминала отца Сары Гуд, склонного к суициду. Скотт помог Эмили в исследованиях, и она получила «отлично». Сочинение вышло на конкурс сочинений штата. Первое место Эмили не получила, но удостоилась похвалы.
Скотта всегда привлекала эта теория по поводу двойной линии сумасшествия в моей семье. Его крайне занимало то, что он называл «иронией» в ситуации моей мамы. Например, то, что большую часть моего детства она провела в Дэнверсской больнице штата, заведении для душевнобольных. Не всем известно, что салемский процесс над ведьмами в самом деле проходил в деревне Салем (теперь это Дэнверс), совсем рядом с больницей, куда мама попадала не раз. Скотт просто с ума сходил, что Дэнверсская больница штата, построенная в конце девятнадцатого века, изначально называлась «Психиатрическая больница штата в Дэнверсе» и стояла на горе Готорн, названной в честь Джона Готорна, одного из судей салемского процесса над ведьмами.
— Они называли ее психбольницей! — восклицал Скотт, читая одну из библиотечных книг. — Когда твоя мама была там, больницу еще называли так?
— Нет, конечно, нет, — нетерпеливо отвечала я.
Почти все, что было известно Скотту о моей матери, он узнал в те моменты, когда мы оба были здорово в подпитии. Питье развязывает мне язык. Видимо, на мать так же действовало. По словам папы, когда мама была «на взводе» — я-то с трудом припоминаю ее маниакальные периоды, наверное, они случались не часто, — она пила, чтобы немного «притормозить», поспать, но, думаю, перебарщивала. Однажды (я была еще совсем маленькой) мне сказали, что она в Дэнверсе, потому что прикатила на машине в дом преподобного Хауэлла, тогдашнего священника конгрегационной церкви (еще одна забавная, по мнению Скотта, подробность: в бывшей столовой преподобного Хауэлла теперь мой офис). Она прошла в столовую, где преподобный сидел с женой и тремя маленькими детьми, и спросила, почему он продолжает насиловать ее и занимается содомией с детьми прихожан. Я не знала об этом, пока тётя Пег не рассказала мне, запинаясь, вполголоса — за несколько дней до моего отъезда в колледж. В моем детстве мы ходили в церковь каждое воскресенье. Миссис Хауэлл преподавала в моем классе воскресной школы и взяла нас в детский хор. Она была всегда добра ко мне. А я и не подозревала.
Насколько я помню, первый раз мать отправилась в больницу в Дэнверсе после рождения моего брата, Джадда. Мне было шесть; моей сестре Лизе четыре. Думаю, мама впадала в послеродовую депрессию после каждого из нас — просто в те времена об этом не задумывались. Тетя Пег приехала и осталась у нас после рождения Джадда. Моя кузина Джейн всего на год моложе меня, а Яппи на три года старше, так что жить с ними все время было весело. Однажды Пег что-то делала на кухне и пыталась заставить мою маму взять на руки Джадда. Мама отказывалась и ревела. В конце концов она прошептала Пег на ухо, что боится брать его, потому что может отнести в ванную и утопить. Мама не мылась неделями. Как выяснилось, она боялась подходить к ванне — ее преследовали видения того, как она топит ребенка.
И она вернулась в больницу штата. Этот раз я точно помню — мы ездили ее навещать. Скотт после нескольких рюмок обычно начинал уговаривать меня, чтобы я ему об этом рассказала. Мне запомнился главным образом запах. Он пропитал воздух в больнице — запах мочи, фекалий и аммиака, какое-то странное сочетание химии и телесных запахов. В этот смрад попадаешь, едва открыв дверь в отделение. И от него не отделаться; нужно спешить домой, и отмокать в ванне час, и промывать волосы шампунем снова и снова. Мать во время наших визитов смущалась и молчала. Наверное, ее пичкали лекарствами. Но другие женщины в палате кудахтали и ругались, а одна сказала мне, что видит дьявола над моей головой. Он всегда там, в дыму, сказала она. Она уставилась куда-то над моей головой, широко раскрыв глаза, а потом посмотрела на меня с жалостью. Больше мы не приезжали. В конце концов мама вернулась домой.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Скотт и девочки всегда хотели знать о моей маме больше, но я помнила мало. Она любила животных. Наша кошка, Пятнашка, была одной из немногих, кто всегда вызывал у нее улыбку. Мама научила меня вязать. Она любила читать. Любила тишину. Когда мне было двенадцать, она покончила с собой.
Только началось лето. Мы с братом и сестрой с ума сходили от восторга, что утром не надо в школу. Мама осталась в постели — это было необычно. Мы поехали на велосипедах на рынок, и папа купил нам на завтрак пончики. Потом мы отправились к тете Пег — она жила недалеко от нас — и играли с кузенами Джени и Эдди. В конце концов Пег отвезла нас домой. Ближе к ужину Пег сказала, что у нее предчувствие. Она хотела убедиться, что с мамой все в порядке.
Дверь в спальню была заперта. Пег стучала, не переставая. Потом позвонила папе, который приехал домой и приставил лестницу к стене дома; я поднялась по ступенькам до маленького верхнего окна. Папа был слишком большой и не пролез бы в оконную раму; тетя Пег всхлипывала и ломала руки, умирая от тревоги. Так что я залезла в окно, пробежала к двери спальни и отперла ее. Помню, что бежала по комнате, почему-то затаив дыхание, словно переплывала под водой бассейн от стенки до стенки. Только уголком глаза заметила силуэт матери. Она свернулась клубочком, лицом к стене. Я отперла дверь и промчалась мимо отца. Не знаю, откуда я знала, что мама мертва. Просто знала. Она проглотила все таблетки в доме, а их было предостаточно.
Потом долгие годы я ощущала странную вину за то, что так пробежала через комнату. Нужно было подойти к маме. Вообще-то все люди, которые знали эту историю, полагали, что я так и сделала — подошла и попыталась как-то разбудить маму. Не знаю, почему я чувствую вину. Просто чувствую. Глубоко внутри я думаю, что если бы поднесла ладонь к ее носу, проверить, дышит ли она (так сделал отец, когда вбежал в комнату), она могла бы выжить. Силой моего желания. Как та кобыла, которую спасла Ребекка в первый же день, выжила только благодаря присутствию жеребенка, благодаря его простому и несомненному желанию.
Мама знала, что нужна нам, когда глотала те таблетки. Она не забыла о нашем существовании. Мы больше не были крохами. Мы были дикими — брат, сестра и я. Мы носились по дому. Ябедничали друг на друга, затевали драки, которые кончались в маминой комнате. Прыгали на ее кровати, выкрикивая обвинения в адрес друг друга. Джадду постоянно доставалось в школе; сейчас он служит копом в Суомпскотте. Мы с сестрой Лизой (она визажист в Лос-Анджелесе) выли, дрались, визжали и обзывались перед матерью. Иногда она принимала чью-то сторону. Чаще, впрочем, говорила нам, что ей нужен покой. Что она очень устала. И хочет, чтобы мы убрались из комнаты.
«Вы сводите несчастную мать С ума», — обычно кричала на нас тетя Пег, когда заезжала «проверить, как дела». Она была права. Мы словно загоняли ее в саму себя, она становилась холодной и печальной. Но однажды она дошла до такого состояния, — что даже не замечала нас. Можно было прыгать вокруг нее по постели, визжать, ругаться и пинать друг друга, а она лежала лицом к стене.
«Мы — кто-то, мы — тут!» — вот был наш непрерывный какофонический клич.
«Да плевать», — был, похоже, ее ответ.
ГЛАВА 11
Тесс и Майкл пригласили меня на ужин в День благодарения. Должны были быть Тесс, Майкл и родители Майкла — Нэнси и Билл Уотсоны. Эмили приедет из Нью-Йорка, но без Адама, который почему-то решил провести День благодарения со своей семьей. И Скотт приедет. Первый раз после развода мы проведем праздник вместе и с детьми. Когда Тесс выложила идею мне, несколько недель назад, я отказалась.
