Этого было крайне мало для окончательного размежевания и построения теоретического базиса под обвинениями в адрес Ленина. Поэтому Аксельрод решил развить идеи Мартова и доказать, что цель «большинства» — создание опеки касты профессиональных революционеров над рабочим движением, что позволило уже обвинить ленинцев в борьбе против классовой самостоятельности пролетариата[164]. Более того, идеи Ленина о вовлечении в революционный процесс крестьянства Мартов истолковал как попытку растворить движение пролетариата в общереволюционном народном движении, «направленном против царизма и по существу мелкобуржуазном»[165]. Апелляция к самостоятельности рабочего движения была удачным ходом мартовцев, способствовавшим росту их влияния в рабочей среде. В развитие идей Аксельрода была издана брошюра анонимного Рабочего (потом выяснилось, что это питерский рабочий Глебов-Путиловский) «Рабочие и интеллигенты в наших организациях». В брошюре утверждалось, что «централизм тогда только будет социал-демократическим, когда в его основу положен будет принцип «самодеятельности» всех организаций и даже всех отдельных членов их…»[166]. Это был старый мартовский тезис из числа тех, которые использовались еще на втором съезде. «В самом деле, — восклицал автор, — тов. Аксельрод в своих прекрасных фельетонах доказывает ту верную мысль, что русская действительность способствует извращению ис- тинно-пролетарского содержания нашего движения и дает возможность превращения рабочих масс в слепое орудие в руках радикальной интеллигенции»[167].
Само собой разумеется, что под радикальной интеллигенцией автор подразумевал сторонников «большинства». Подобная трактовка принципа централизации вела к выводу о несовместимости позиций «большинства» с социал-демократией как таковой. После появления статей Аксельрода и Рабочего позиция Ленина становилась уязвимой. Летом 1904 года среди его сторонников все более и более распространяется мнение о необходимости примирения. Положение Ленина стало еще более неустойчивым после появления статьи (открытого письма, адресованного ЦК) Плеханова «Теперь молчание невозможно», явившейся ответом на книгу Ленина «Шаг вперед, два шага назад». Плеханов был явно оскорблен обвинениями в оппортунизме, и если до мая 1904 года он еще пытался сохранять хоть какую-то видимость беспристрастия, то теперь его позиция становится явно антиле- нинской. Плеханов прямо обратился к членам ЦК с вопросом: поддерживают ли они ленинский «бонапартизм»? В ситуации, когда книга Ленина вызвала негативную реакцию и со стороны столпов европейской социал-демократии (в частности, К. Каутского), и со стороны Плеханова, члены ЦК предпочли поискать компромиссное решение. Подобное развитие событий и вызвало появление «июльской» декларации ЦК, фактически сводившей на нет все результаты второго съезда партии. Лядов описывает ситуацию следующим образом: «Носков сейчас же по приезде за границу письменно предложил Ильичу вернуться снова в редакцию «Искры». По его мнению и по мнению всей тройки цекистов, этим был бы полностью восстановлен мир в партии. Одновременно Носков известил Ленина, что так как он ничего не возразил по поводу кооптации трех примиренцев в ЦК, то следовательно они считаются принятыми. Как сейчас помню, какое тяжелое впечатление произвела на Ленина декларация ЦК и эта наглая записка Носкова. «Это издевка над партией, — говорил он. — Это хуже измены Плеханова»[168].
Ответом Ленина было конституирование и организационное оформление собственной фракции. Только с этого момента Ленин начинает активную борьбу за созыв третьего съезда партии, не обращая более внимания на позицию Совета партии и лично Плеханова. К этому времени вокруг Ленина складывается весьма немногочисленный кружок интеллектуалов, разделяющих его взгляды на организационные принципы построения партии и на необходимость активизации борьбы с самодержавием. В мае
1904 года в Женеве появился А.Л. Богданов, сразу же заявивший себя сторонником «большинства» в своем знаменитом фельетоне «Каутский о наших партийных разногласиях» (помещенном в № 66 «Искры»). Личное свидание с Лениным убедило Богданова в правильности выбранной позиции, и затем на несколько лет он превращается в одного из ближайших соратников лидера большевиков. Один за другим к Ленину присоединяются Боровский, Ольминский (Александров), Вольский (Нилов), а позже — Луначарский, Базаров, Скворцов-Степанов. Вместе с Ле- пешинским, Бонч-Бруевичем, Лядовым и Красиковым они составили те литературные силы, которых ранее так не хватало Ленину.
М. Лядов в своей «Истории Российской социал-демократической Рабочей партии» утверждает, что знаменитая «конференция 22-х», положившая начало организационному оформлению большевизма, «собралась не в августе, как обычно пишут, а в сентябре, но решено было для конспирации назвать ее августовской»[169].
Однако сам факт созыва этой конференции вызывает некоторые сомнения. Скорее всего, текст декларации был составлен Лениным и заочно одобрен теми его сторонниками, чьи подписи появились под этим заявлением. Заявление «К партии» от имени 22 большевиков появилось сразу же после того, как Ленину стало известно содержание «июльской» декларации ЦК, т. е. именно тогда, когда Ленин осознал бесполезность дальнейших попыток объединить партию на платформе решений второго съезда. Ленин отсутствовал в Женеве (путешествовал в горах) и в первой половине августа, и в начале сентября 1904 года. Название деревушки, где якобы проходило это совещание, никто из тех, кто считался участником этого совещания, ни разу не упомянул (хотя мемуары оставили многие). Эта деревушка осталась неизвестной даже сотрудникам Истпарта, выпускавшим Ленинские сборники. Не имеем ли мы дело с мистификацией? Не проще ли было заранее подготовить согласованный текст, а затем (для солидности) выпустить его от имени конференции, чтобы тем самым подчеркнуть конституционность подобной декларации? Во всяком случае, текст документа не дает никаких оснований для уверенности в том, что он был составлен именно в середине августа в какой-то швейцарской деревушке. А само совещание (если поверить Лядову) действительно можно было провести в сентябре, равно как и не проводить вовсе.
Тем не менее, факт остается фактом — именно это заявление («К партии») положило начало конституирова- нию большевизма в самостоятельную политическую силу. Меньшевизм был обвинен в стремлении «удержать кружковые отношения, допартийные формы организации».[170] Констатировался кризис внутри партии, единственным выходом из которого назывался созыв третьего съезда.
Между тем, в эмигрантских центрах развернулась ожесточенная литературная полемика между «большинством» и «меньшинством». Лядов вспоминал: «Первой атакой со стороны большевиков после «Шагов» Ленина была брошюра «Наши недоразумения» Галерки и Рядового, т. е. Ольминского и Богданова… Носков, от имени ЦК, конфисковал в партийной типографии обложку и запретил выпускать эту книжку. Мы выпустили ее уже после разрыва с ЦК, как издание авторов… Наши брошюры стали выходить регулярно. Вышли Ольминского — «Долой бонапартизм», Шахова — «Борьба за съезд», Воровского (Орловского) — «Совет против партии», Ленина — «Заявления и документы о разрыве центральных учреждений с партией»[171]. В августе 1904 года в Женеве начинает работать издательство социал-демократической партийной литературы В.Д. Бонч-Бруевича (позднее — Бонч-Бруевича и Н. Ленина). Именно это издательство и взяло на себя печатание всех вышеупомянутых брошюр. Большевизм в этот начальный период своего существования представлял собою чисто литературное течение, отстаивающее законность решений второго съезда партии и ведущее борьбу за созыв третьего съезда. За один год ситуация изменилась, и у Ленина появилось интеллектуальное окружение, готовое отстаивать его взгляды в довольно жесткой полемике. Меньшевики презрительно именовали ленинцев большевистской «шпаной» (а Мартов — «галеркой»). Надо отметить, что все более частыми становятся оскорбления личного характера, чего вначале не было. Тон задавал Мартов, обвинивший Ленина в нечаевщине. Но этого показалось ему мало. Лепешинский вспоминал: «Нужно было выдумать что-нибудь позабористее, посочнее, оглушительнее… И вот он (Мартов. — А. Б.) выкраивает такую даже фразу: «сегодня нечаевщина, а завтра дегаевщина»[172]… Недаром же у Владимира Ильича, когда он пробежал глазами этот новый перл полемических красот Мартова, лицо искривилось презрительной усмешкой, и он реагировал на пахучее мартовское остроумие одной только фразой: «Ну, теперь довольно… Пора от Мартова отмежеваться… Нужен карантин… Ни в какую полемику я с ним больше не вступаю»[173].
