и все, жил в общежитии, потом снял квартиру и обитал один в двух комнатах, что шикарно даже для Москвы.
Небрежно разрезав шпагат на большом пакете, переданном ему Агафоновым, Костя вытащил два кожаных пиджака и, энергично встряхнув ими, крикнул:
— Ланька, смотри, для тебя кожа, как по заказу.
Из кухни вышел парень. Он взял один из пиджаков и презрительно сморщился:
— Монгольский?
— Похоже...
— Пусть его Чингисхан носит, — Ланька отбросил пиджак в сторону. — А этот? — он скользнул взглядом по этикетке.
— Не видишь? Телячья кожа, высший сорт. Суоми.
Парень вывернул пиджак подкладкой, внимательно осмотрел и отбросил все с той же брезгливой миной.
— Ты что? — набычился Костя.
— Ношеные вещи не беру.
— Тебе, собственно, никто и не предлагал еще.
— Да я так. Посмотрел, сказал... — Ланька глянул на запястье, сверкнувшее вороненой сталью японских часов «Сейко». — Попылил я. Да, чуть не забыл... — задержался он на пороге. — У тебя «Каин» есть?
— Есть.
— Какой?
— Черный и хиты.
— Мне «Джаз» нужен.
— Этого нет.
— Ну давай тогда. Пошел я.
— Бог дает. У него работа такая, — Костя щелкнул замком.
— Зовут как-то по-кошачьи, — кивнул вслед ушедшему парню Агафонов.
— Откликается, значит, нравится. Не геморрой, в конце концов, не на всю жизнь, — сегодня Ланька, завтра Ванька.
Костя порылся в бумаге, из которой только что вынул пиджаки.
— Моя Лидуха ничего больше не передавала?
— Нет, пакет только. А что — еще надо было? Забыла, может?
— Забыла! С ней случается! Кожа мне эта до фени, парень один попросил сдать. Я капусту жду, за диски должны... Черт, вчера же созванивался, сказала — с тобой отправила...
Костя зло отбросил пустой пакет к порогу, похлопал по карманам висящих на вешалке пиджаков и из одного вынул пачку десяток, перетянутую розовой резинкой.
— Надо же придумать, — куда сунуть...
Пересчитав купюры, Костя достал кожаный портмоне, заправил в него деньги и повернулся к Агафонову:
— Бросай бутылки в холод и проходи.
Резко, требовательно зазвонил телефон.
— Володя, — крикнул из кухни Костя, — послушай, кто там.
— Кистинтин? — поинтересовался мягкий баритон.
— Нет, нет... Пригласить? — Агафонов положил трубку, заглянул на кухню. — К тебе. Просили встретить.
— Старичок, не в службу... Сгоняй открой им, я тут пока с креветками разберусь.
Пришли двое — плотный средних лет мужчина с бородкой метелочкой и молоденькая девушка, худенькая и беловолосая.
— Ирок, лапушка! Сто лет тебя не видел, — заголосил Костя. — Как жизнь?
— Плохо.
— Что такое?
— Мнительность замучила.
— Кофе на ночь не пей. Знакомьтесь, — Костя кивнул в сторону Агафонова, — друг детства. Володя, а это Ирочка и надежда отечественной науки Валерий Михайлович. Лапушка, иди, помогу раздеться...
Агафонов внизу еще, едва только открыл гостям, почувствовал, что между ним и субъектом в бородке взаимопонимание вряд ли возможно.
— Кока, — прогудел Валерий Михайлович, — не будем трогать науку... И не приставай к ребенку. Что-то долго ты с ее плащом возишься...
— Сразу и заметят, не дадут взрослому человеку красивую девочку в руках подержать.
— Ты, небось, ради гостей и бутылку выкатишь? — Валерий Михайлович шагнул в комнату.
— Почему нет, когда да... Можно виски заморского, можно пивка — «Световар» есть, креветочки.
— На виски глаз ложу, и с пивцом... Только ты, наверное, креветки варить не умеешь — диссертацию не по ним пишешь...
— Обижаете... — Костя щелкнул тумблером на усилителе. — Что поставить?
— Ты же знаешь, — Валерий Михайлович погрузил тело в застонавшее кресло, — ну и мебеля у тебя, музыки не надо.
— Поставь, Костя, Иглесиаса или итальянцев, — протянула, по-московски растягивая гласные, Ирина.
Костя бросил взгляд на бородача.
— Ну, если женщина просит... — развел тот руками.
Собеседником Валерий Михайлович оказался еще худшим, чем можно было полагать. Фразы он выкатывал плотно, одну за другой, не давая никому вклиниться. Рокотал баритоном, разминая пальцами креветок, подливая в стакан пиво; при этом высоко поднимал бутылку, взбивалась пена и ложилась рваными хлопьями на его усах.
...Валерий Михайлович прихлопнул по столу ладонью, словно поймал в воздухе последнюю фразу и припечатал ее.
— Дело в том, что мы самая безалаберная нация на свете...
Агафонова так и подмывало сцепиться с «надеждой отечественной науки»: Валерий Михайлович раздражал, в его словах сквозило что-то сквалыжное, похожее на кляузу.
«Сидит вот круглый человек, пьет пиво и скорбит, — размышлял Агафонов. — Лишенец. Бедолага. Все проблемы — полчаса до работы на метро ехать надо».
— Хвалимся тем, что изобрели паровоз, а сделать — кишка тонка, пришлось покупать у немцев. — Валерий Михайлович повесил на усы очередную порцию пены.
Агафонов не выдержал:
— Паровоз, кстати, не мы, а англичане изобрели.
— Да ты никак грамотный? — Валерий Михайлович уставился на Агафонова, как будто только теперь его и увидел. — Надо быть не грамотным, а сообразительным. Вот ты, — ткнул он пальцем, — ты сидел?
— Как это? — опешил Агафонов.
— Как положено. Согласно кодексу.
— Да вы что?
— Ах, не сидел? Ну, ничего. — И добавил по-английски: — Будем надеяться на лучшее.
— Надеюсь, этого не будет, — тоже по-английски ответил Агафонов, ответил автоматически, хотя, может, и в пику бородатому, судя по произношению, тот языка не знал, а просто пижонил.
— Вот, — Валерий Михайлович бросил слово так, словно уличил в неприличном, — спикаем...
— Володя английский в школе будь здоров сечет, — пояснил Костя.
— Ах, так! Мы есть учительница? Тогда ясно, откуда у нас комплексы. Школы поовдовели, а работать в бабском коллективе...
— А что, скажите, плохого в бабском? Может...
Но Валерий Михайлович досказать не дал — стал просто топтать:
— Да-а-а... Делать вид, что работаешь, когда делают вид, что тебе платят, это...
— Да если хотите знать... — Агафонов запальчиво повысил голос.
— А вот этого не надо, — Валерий Михайлович расстегнул пуговки жилета и откинулся, почти лег на мягкие валики. — Обсуждать проблемы среднего образования я не намерен и воспоминания рыцаря школьного журнала мне ни к чему. Кока, неси своего длинного парня, трахнем мы его[1], а то тут товарищ нервничает.
— А виски на пиво ничего?
— Неси, неси, да и колбаски порежь, тараканы
