Сегодня там, как и в любой другой вечер, был праздник.
Лакеи у входа приветствовали его, как частого гостя этого дома, избавили от тяжелой трости и шляпы, и он вошел в концертный салон. Терезия в легкой тунике благосклонно принимала рукоплескания этого богатого разношерстного полусвета, которым любила себя окружать и влиянием на который пользовалась сверх меры. Она подняла руку, прося тишины, и, воздев ладонь к люстрам, принялась страстным голосом декламировать монолог Гермионы из последнего акта Расиновой «Андромахи», ибо она блистала всеми талантами, а сия царевна просила царя Пирра решиться на брак с ней подобно тому, как Терезия донимала Барраса, добиваясь, чтобы он отставил свою креолку:
Где я? Что делаю? Что совершить должна я?Взметнула бурю чувств во мне обида злая!Брожу я по дворцу в отчаянье немом.Любовь иль ненависть мне душу жжет огнем?[2]
Самые приближенные и наиболее начитанные усмехались: им были известны как трагедия Расина, так и любовная комедия мадам Тальен. Невежды, простодушно плененные красотой этой актрисы одного вечера, ждали момента, когда можно будет выразить ей свой восторг, то есть приблизиться, позволить себе мимолетное прикосновение, вдохнуть ее аромат, поймать оброненное словцо, взгляд, ласку. Сент-Обен тоже подстерегал минуту, чтобы заговорить с нею, но держался в стороне от толпы ее почитателей. Нетерпение грызло его. Как подступиться со своей просьбой? Какими словами выразить ее? В ее ли силах помешать комитету продолжать охоту на мюскаденов? Кого и каким образом она может защитить?
Над яростью моей он попросту смеется, —Считает, что гроза слезами изольется,Что, вознамерясь мстить, я в страхе задрожу,И коли замахнусь, то руку удержу.
К звучанию стихов «Андромахи» Сент-Обен не прислушивался, но вскоре раздались аплодисменты и крики «браво!», оповестившие его, что монолог окончен. Терезия получила множество комплиментов, а также вееров, ожерелий и экзотических цветов, которые тут же поручила заботам своих усердных лакеев. И вот, обходя залу, она приблизилась к Сент-Обену. Его лицо было бледно и сурово, в горле пересохло:
— Мадам, я должен поговорить с вами…
Негоциант из Дижона, депутат, в этот самый момент пробился к ней с подношением — несколькими бутылями редчайшего вина. Брать их сама она не стала, но воспользовалась Сент-Обеном:
— Возьмите бутылки, мой прелестный гражданин.
Шепнула три слова лакею, нагруженному цветами, и сделала молодому человеку знак следовать за ней. Он заколебался. Терезия одарила его шаловливой улыбкой, в упор глянула в глаза и кивнула — это была молчаливая просьба не упрямиться. Вслед за лакеем, одетым во французском стиле, он вышел из гостиной. В прихожей тот передал цветы другому слуге, а Сент-Обен поставил бутылки на консоль.
— Поднимемся на второй этаж, сударь, — сказал лакей.
На лестничной площадке, украшенной роскошной резьбой, имитирующей переплетение золоченых лиан, Сент-Обен ощутил прилив счастья. С Терезией все казалось простым и легким. Баррас не сможет противиться ей, и, значит, Конвент оставит мюскаденов в покое.
— Господину надлежит подождать прихода мадам вот здесь, — сказал лакей, отворяя дверь комнаты.
Он вошел первым, зажег свечи в подсвечниках и с поклоном удалился, закрыв за собой дверь. Подле монументального ложа с желтыми завесами красовалась статуя испуганной Дианы, похожей на мадам Тальен. Сент-Обен хотел сесть, но не нашел ничего подходящего — ни кресла, ни канапе. Он пристроился на краю ложа и вытянулся во весь рост. Когда Терезия вошла в спальню, она обнаружила молодого человека полностью одетым, но распростертым на кровати, со скрещенными на груди руками. Измученный бессонной ночью и пережитыми треволнениями, он храпел.
Улица Вивьен, чуть не достигая бульваров, своей северной оконечностью смыкается с идущей под прямым углом к ней улицей Дочерей Святого Фомы как раз напротив ворот бывшего доминиканского монастыря, в то время занятого секцией Лепелетье. Национальные гвардейцы из зажиточных, торговцы прохладительными напитками, учащиеся школ, чиновники, рестораторы, клерки, приказчики, до крайности распаленные шуанами и газетчиками, ратующими за монархию, превратили трапезную в оружейную, а в недействующей церкви проводили собрания, о чем Сент-Обен узнал при входе. В этот монастырь он забрел впервые. Под галереей с колоннами обошел четырехугольный сад, заполоненный кустарником и полевыми цветами. Мысль о том, как он был смешон со своим визитом к мадам Тальен, приводила его в уныние. Он проснулся на заре, когда она уже ушла. Ему стоило большого труда выдержать насмешливые взгляды лакеев. Однако, как и было условлено, ему придется доложить друзьям о провале своего демарша.
Он тщетно ломал голову, ища способ затушевать свое фиаско, чтобы оно выглядело не таким глупым, когда, проходя мимо группы возбужденных секционеров, услышал разговор, поразивший его.
Высадка в Кибероне была разгромлена.
Сначала он не поверил, переспросил, заставил повторить ему кошмарные и притом, похоже, проверенные цифры. Гош взял десять тысяч пленных, в том числе захватил весь клир Дольского епископства вкупе с самим монсеньором. Его добыча — шестьдесят тысяч ружей, шестьдесят тысяч пар обуви, одежда, изрядный запас пшеницы и сушеного мяса.
— А что англичане?
— Остались в открытом море.
— Сколько убитых?
— Этого никто не знает, но наверняка много, а будет и того больше, даже если Гош откажется казнить пленных. Этот негодяй Тальен специально помчался в Ванн, чтобы устроить массовый расстрел.
— Солдаты откажутся мараться участием в такой бойне!
— Тальен попросит об этом бельгийцев и уроженцев Льежа, их немало в рядах Западной армии.
Надежда умирала. Теперь комитеты решат, что им в борьбе с роялистами все позволено. Персональная неудача Сент-Обена ничего не весила перед лицом такой драмы. Он поспешил к церкви, где люди из секции Лепелетье в полном смятении спорили о новой стратегии. Одни хотели призвать богатые кварталы к оружию, а дружественные секции, такие, как секция Вандомской площади, Французского театра, Бон-Нувель, Бют-де-Мулен, — чтобы держали теснее ряды. Другие утверждали, что действовать силой не время, провал в Кибероне доказывает это. Сент-Обен расслышал в общем хоре яростный голос Дюссо, потом и увидел его — тот сидел на молитвенной скамеечке.
— Решимся ли мы наконец свалить этот проклятый Конвент?
— Якобинцы возвращаются, — сказал его сосед, размахивая лорнетом.
— Он прав, — с большим достоинством произнес некий цирюльник. — Я своими глазами видел, как на нашей улице снова устанавливали бюст Марата!
— Против якобинцев мы будем использовать якобинские методы.
Тот, кому принадлежала последняя реплика, в недавнем прошлом держал бакалейную лавку на Стекольной улице, у него это было на лице написано — голова круглая, брови кустистые, чуть не до самого носа, нос длинный, рыбий, чуть не до самого рта, ни дать ни взять как у гигантского групера. Он посещал в Париже Монархическое агентство, которое до катастрофы в Кибероне никогда не одобряло планов такой высадки, делая ставку на время и готовясь к будущим законным выборам:
— Насильственные действия для нас под запретом…
— Вот уж нет!
— Не нет, а да. Народ изголодался, он в апатии, жаждет мира, на борьбу нам его не поднять. Мы должны вести глубокую, серьезную работу, распространять наши идеи и критические наблюдения, развивать подпольную сеть. Поскольку общественное мнение решает все, надо стараться повлиять на него.
Новая подпольная сеть плелась в ресторане на улице Закона, который держала одна актриса театра Фейдо. Был и контакт с парижским центром. Некто д’Андре, в прошлом парламентский советник в Эксе, из Швейцарии занялся организацией сопротивления; в свое время он от имени Дантона вел мирные переговоры с англичанами, и его агенты ткали плотную ткань, наброшенную на всю страну, — священники, владельцы постоялых дворов, солдаты, а штаб под величайшим секретом собирался на Вандомской площади, в доме 12, в той самой гостинице «Бодар де Сен-Джеймс», что принадлежала финансисту Додену, управляющему того, что осталось от бывшей Ост-Индской компании.
— А деньги? — спросил Сент-Обен.
— Ну, на то англичане. Мистер Уикхем, лондонский резидент в Берне, служит нам казначеем, он за все и платит. И фальшивые паспорта для эмигрантов он выправляет, чтобы потом они могли колесить по всей Франции под видом мелочных торговцев, и те килограммы поддельных ассигнатов вам отправил тоже он.
Сент-Обена очень соблазняла такая деятельность, которую можно вести с приятностью и без особого риска.
