занятиях, разбирая и собирая винтовку, он показал пример всему отделению. Четкость — выше всякой похвалы: точь-в-точь как когда-то в школьные годы все делал ловко и безупречно. И после, когда я «вывел отделение на местность», решая с ним задачу вступить с «противником» в бой, Степан с возгласом «Ура!» первым бросился вперед.
Он преподал мне еще один урок — умение подчинять дружеское чувство общему интересу красноармейской службы и воинского долга.
— Разрешите обратиться, товарищ отделенный командир! — подошел Степа ко мне после занятий, вытянув руки по швам.
— Уж так сразу товарищ командир! — с упреком помотал я головой. — Зачем ты так, Степушка?
— Зачем же?! — Он приосанился. — Ладно, понимаю… И назову тебя Колькой, чертушка! Но ты запомни: это — в последний раз… Итак, мой друг Колька, мы с тобой должны понимать, что воинская служба есть служба разума, чести и совести перед народом. Где бы мы с тобой ни оказались, ты не Должен забывать, что я нахожусь в твоем подчинении, тем более в присутствии всех красноармейцев. Ты для меня — товарищ командир. Мой долг — выполнять твои приказания. Прикажешь идти в атаку — пойду, не кланяясь пулям.
Мне даже стало смешно.
— Степка! Уж так и не кланяясь пулям?
— Точно так, товарищ отделенный командир! Иначе нельзя понимать. Потому и в доме бойца Красной Армии должен соблюдаться строгий порядок.
Сшиб он меня, что называется, с ног, положил на лопатки.
…Дом бойца Красной Армии — казарма, железные койки спарены, расположены в несколько рядов — повзводно и по отделениям. Место моего отделения находилось, как принято говорить, в красном углу — на виду у всей батареи: разведчики — примерный во всех отношениях народ. Койки — моя и Степана — плотно примкнуты одна к другой. В ногах — тумбочка на двоих. Чистота и порядок в ней поддерживаются обоюдно. В вопросах санитарии — требования без никаких скидок на ранги. Одежда должна быть на всех одинаково подогнанной, отчего в строю разведчики как один, не отличишь.
Относительно характеров, то в этом нет одинаковых. У каждого что-то свое из прошлого. И у меня: как и в детстве, я ночами то и дело вертелся на койке. Степан говорил, что я вертелся «вокруг своей оси». Поэтому одеяло сползало на пол. Дома, бывало, не один раз за ночь мать подходила ко мне, чтобы укрыть. А здесь, в этом доме?.. Случалось, просыпался я с мыслью — на полу одеяло, но оно неизменно оказывалось на мне. Я засыпал с радостью, мол, преодолел свою вертлявость. А на самом деле причина в Степане. Однажды проснулся, подглядел, как он поднял с пола одеяло, накинул на меня и тихонько принялся укутывать мои ноги, что в прошлом делала мать.
Я смешался, прошипел:
— Будто с маленьким обращаешься!
— А ты и есть точно маленький, — прикладывая палец к своим губам, тихо и заговорщицки ответил Степан.
Взыграло мое самолюбие. «Если кто увидит?! Подумают, выслуживается перед командиром красноармеец Бездольный. Обоим позор! — так решил я, но тут же на ум пришла умиротворенная мысль: — Суть не в том, что Степа выступил в роли услужливого «дядьки», характер такой у человека. Он к любому заботу проявит».
Всюду я чувствовал локоть друга. Причем Степан оказывал поддержку таким образом, что я замечал ее лишь после, когда задавал себе вопрос: отчего у меня в отделении так хорошо? И не просто благодарностью проникался я к нему, а чувством глубокого уважения. Оно никак не походило на то, когда, бывало, я затевал драку с ребятней и после, когда он успевал мне на выручку, кричал во все горло: «Видали мы вас, наша взяла!» Тут я не кичился перед командирами остальных отделений в батарее, понимал — не моя, а Степана заслуга в том, что разведчики мои заняли первое место на полковом смотре по всем видам боевой и политической подготовки. Он не случайно приобрел неизменное уважение к себе и всех красноармейцев моего отделения, которое стало дружной семьей.
За достигнутые успехи командир батареи капитан Чаевский предоставил всему личному составу моего отделения суточное увольнение из части. На ту пору у некоторых разведчиков появились в городе знакомые, а кое у кого закрутилась и любовь. Поэтому мнения, как лучше использовать тысячу четыреста сорок свободных от службы минут, разошлись. И тут Степан сумел проявить свои организаторские способности.
— Хлопцы! — обратился он к разведчикам. — Знаете пословицу: можно привести к воде коня, во нельзя заставить его пить?
— Неужто? — как бы удивился разведчик с ягодной фамилией Клубничный, который больше всех ратовал за индивидуальное увольнение.
— Не будет лошадь пить воду, если у нее нет на то нужды, — продолжал Степан. — И человек то же. К примеру, скажу о себе. Что мне сейчас больше всего нужно? Знания, знания и еще раз знания. И чувствую, что жажда моя к наукам с каждым днем все неутолимей. Крепкие знания всего, что происходит вне проходной нашего полка, нужны каждому бойцу. — Он в упор посмотрел в глаза лобастому парню: — Вот ты, боец Иван Хрунов, скажи, что тебя сейчас интересует?
— Устав воинской службы! В середке горит огнем, как бы не припоздать с увольнением, — с явной задиристостью выпалил тот.
— Молодец, хорошо усвоил.
— В зависимости от потребности пищеварения, боец Степан Бездольный, — хмурясь, ответил Хрунов. — Мне бы… Мне бы скорее чайку с ягодкой да с милашкой попить.
— Вот как! — поведя бровью, воскликнул Степан.
— А ты как же понимаешь? — приходя на выручку Хрунову, с не меньшей, чем тот, задиристостью спросил Степана Клубничный.
Бездольный помедлил о ответом. Приняв это за свою победу в споре с ним, Василий Клубничный тотчас крикнул Ивану Хрунову:
— Запевай, Ванятка, про Стешу — и в путь-дороженьку!
Приметна была эта пара — Вася Клубничный и Ваня Хрунов. Пришли в армию из одного села. Заядлые певуны, а село их где-то под Курском, вот и прозвали их «Иван да Вася — соловьи курские». Иногда между ними пробегала черная кошка, вдруг повздорят: у кого дивчина краше и вернее — Иванова Стеша или Васина Граня.
— Исчезни с глаз! — кипятился при том Клубничный.
