можем. Да и нечего тебе там делать: чужая жизнь — потемки. Но быть по сему: в краткосрочный отпуск съездишь. Домой, конечно. С родителями повидаешься, и отляжет от души. Родине нужны воины крепкие духом. Вот и поезжай… в сентябре.
От неожиданной радости у меня перехватило дыхание. Я выпалил что-то в знак благодарности, но, вдруг вспомнив о цели своего появления в канцелярии, с придыхом спросил:
— А как же с красноармейцем Бездольным? Нам бы вместе с ним…
Салыгин, широко раскрыв глаза, уставился на меня, потом перевел взгляд на Чаевского:
— Петя!
— А ты что думаешь, Володя? — спросил комбат. — Нам это надо поиметь в виду.
Я диву дался: «Володя», «Петя»! Может, и они друзья о детства?
Между тем Салыгин, неопределенно пожав плечами, бросил Чаевскому:
— Ты же знаешь, у меня нет заместителя.
— Не волнуйся, — повернулся ко мне комбат. — С Бездольным будет отдельный разговор.
Спустя немного времени перед строем дивизиона был зачитан приказ о присвоении Степану звания замполитрука с назначением на соответствующую должность в нашей батарее. На рукавах выданной ему новой, с иголочки гимнастерки были нашивки в виде красных звезд, а в петлицах по четыре алых, сверкающих треугольника. Он стал старше меня по воинскому званию. Мне показалось, что и ленинская комната, за порядок в которой Бездольный нес личную ответственность, словно заиграла. В ней появились обновленные стенды с вырезками из журналов и газет о достижениях науки и техники. Здесь начали проводиться часы пытливых и любознательных, всевозможные викторины, конкурсы, встречи с трудящимися города и ветеранами гражданской войны. Мероприятий проводилось много, одно интереснее другого.
Я радовался успехам Степана, готовился к поездке домой, со дня на день ожидая приказа по полку о предоставлении мне краткосрочного отпуска. И вдруг в раннее сентябрьское утро, еще не было шести часов, дневальный крикнул:
— Ба-а-атарея!.. Бо-о-оевая тревога!!!
Мы знали, что 1 сентября 1939 года гитлеровская Германия напала на Польшу. Буржуазно-помещичье правительство Польши вскоре бежало в Румынию, оставив на произвол судьбы народ и страну, которых оно своей недальновидной политикой довело до национальной катастрофы. Гитлеровцы оккупировали Польшу.
Советское правительство вынуждено было осуществить дипломатические и военные акции, чтобы защитить население Западной Украины и Западной Белоруссии от фашистского порабощения. Так 17 сентября части Красной Армии перешли границу распавшегося польского государства. И двинулся наш полк артиллерии ускоренным маршем к границе. А там, на территории Западной Белоруссии, население тепло встретило нас, своих освободителей.
…Кончался год 1939-й. Мы вернулись в свои казармы. И вот долгожданный краткосрочный отпуск. Здравствуй, родная степь! Привет вам, дорогие люди! Все ли вы живы-здоровы?..
Все здоровы, да не все живы: умерла старая Устиньюшка, да так, что Степа и не поспел проститься с любимой бабусей. Одно благо ей — отошла, как сама говорила при жизни, «в чистой сорочечке и на подушечке с беленькой наволочкой».
Не гадал Степан по пути в отчую хату, что встретится с горем. Не предполагал и я, что не свижусь с Авелем Стеновичем, от которого думал услышать, не подала ли ему какую-либо весточку черноглазая дочь его, которую я любил.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Странно, в тетради Градова я не нашел и строчки о его встрече с Авелем Стеновичем Кочергиным. И почему они не повстречались? Ведь не умер же отец Регины!.. О том в одном из своих писем я спросил Николая Васильевича.
Он ответил:
«Не посчастливилось. Уехали Кочергины — Авель Стенович и Марта Густавовна — к дочке своей. А мне тогда подумалось: ловчила Шкред прибрал к рукам и родителей Регины! Эта мысль утвердилась во мне окончательно по возвращении в полк, когда вскоре я получил известие от моего отца, что родители Регины чуть ли не на второй день после моего отъезда возвратились в село, тут же скоропалительно продали свой дом и перекочевали в неизвестно какую местность. Куда? О том никому не сказали. Поговаривают люди, что уезжали Кочергины страшно расстроенными, будто бы с дочерью их что-то произошло. Вроде бы очень больная, а в родном селе жить, где все знают ее, совесть не позволила. Ничего толком не знали и мои отец с матерью, поскольку не пришлось повидаться с родными Регины — уехали по неожиданно полученной путевке на грязелечение в Голую Пристань… После войны прошел слух: погибли Кочергины неизвестно где, а с ними будто бы и сама Регинка. Словом, исчезли все Кочергины бесследно. Да так ли?.. Я не теряю надежды, что когда-нибудь отыщется их след. Мне ли выпадет счастье найти его или кому другому — неважно. Главное — надо узнать правду, потому что к слушку присовокупилась недобрая молва: дескать, изменили Родине Кочергины, перешли к немцам. Но я не верю в такое. Не такой был Авель Стенович, излазивший на канонерке приднепровские протоки, добивая остатки беляков в гражданскую войну. Думаю, все те нехорошие толки о нем — просто наговор. Верю: откроется, отыщется правда об Авеле Стеновиче. Ведь спустя десятки лет отыскиваются безвестно пропавшие. Али, дружба, позабыл, как отыскался Остап Оверченко?!»
Нет, такого забыть нельзя…
Помню, после встречи на берегу Днепра с Агриппиной Дмитриевной и Светланой Тарасовной мы с Градовым поднялись к селу. На самой околице я увидел старательно выбеленную приземистую хату под крышей из пожухлой соломы. С трех сторон этой давней постройки — ухоженный, еще молодой, но уже плодоносящий, сад о отяжелевшими ветвями белого налива, краснобокого кримчака, абрикосов, вишни. Их аромат с примесью дивного запаха меда и свежеиспеченных оладий, источаемого, казалось, самой хатой, приободрил меня после перебранки с Николаем Васильевичем.
Пришли на память стихи Шевченко:
Вишневый садик коло хаты…
Но Градов пресен мой поэтический порыв:
— Да не какой-нибудь хаты! Грамотный, прочитай.
«Корчма» — заметил я между окон вывеску, а с правой стороны ее: «Ласкаво просимо!»
— Ну, какая хата?! — торжествовал Дружба. —
