И сел на стул в красном углу, под иконами. Зарина стала за левым плечом, Вакула за правым. Аланка тоже в парчовом платье в цвет моего кафтана, покрывало на голове скреплено серебряным обручем с каменьями, лицо мрачное, похоронное — что та вампирша. Рожа у стремянного зверская, что у того медведя-шатуна. Приличествующий антураж создают, умницы.
Слуги тут же принесли стол с яствами на богатой посуде и поставили предо мной. Остальные выстроились вдоль стен. Прокоп еще пригласил выборных из несогласных с общей политикой Новгорода районов, чтобы своими глазами увидели, как князь, надежа православных, зарвавшихся на место ставит.
— Зови...
Первым вошел архиепископ Евфимий. Пришлось вставать, просить благословения — сейчас перед церковниками такого ранга даже князья шапки ломят. Опять же, я здесь выступаю как защитник православных, так что надо исполнять все по правилам.
— Я тут посижу, сын мой, — скромно заявил монах, пристраиваясь на лавку рядом с моим столом. — Послушаю, а ты сам ряд веди с посадниками.
Я подивился хитрости и уму Евфимия. Спор-то по-любому миром закончится, но посадники, увидев архиепископа прежде себя рядом со мной, поймут, что без него у них со мной не сладилось бы. И станут обязанными за миротворство. А он напомнит, обязательно напомнит. Да, уж, учиться и учиться мне еще.
Дальше вошли посадники в полном комплекте, числом шесть, по одному от каждого района, именуемых в Новгороде почему-то «концами».
Иван Лукиныч, именуемый Щокой, Офонас Евстафьевич, он же Груз, Михайло Мотурицын, Игнат Игнатович, по прозвищу Паля, то бишь Кол, Фома Есифович, да Евграф Фомич Царько — самый молодой из всех — стройный и смазливый молодец, лет сорока возрастом, чем-то смахивающий на Алешу Поповича с картины Васнецова.
Поясно поклонились:
— Исполать тебе княже, Дмитрий Юрьевич!
И с места в карьер зашли с козырей — их люди сразу стали заносить дары. И сразу по русскому обычаю называли цену — чтобы получатель понимал степень уважения.
Натащили до хрена чего, тут и сабли с доспехом зерцальным и охотничьи рогатины, ларец жемчуга, крест золотой нательный и прочая, и прочая. Посадники не поскупились, надарив не меньше чем на триста рублей, огромнейшие деньги по нынешним временам. И тем самым выдав себя, то есть признав свою вину.
Я молчал, ждал момента, чтобы сделать свой ход и когда стали звать во двор смотреть подаренного аргамака, тихо и спокойно поинтересовался:
— Откупиться, значит, хотите?
— Есть вина на нас, — с достоинством ответил Мотурицын, седой, важный старик, чем-то смахивающий на Деда Мороза. — Недосмотрели за людишками своими, но ты не сомлевайся — покараем дабы неповадно было. Не гневайся княже, мы со всем уважением. Ежели бы ты объявился сразу, встретили бы как положено, со всем почтением...
— А зачем мне объявляться?
— Ну как... — растерялся посадник.
— Значит, ежели князь — то со всем почтением, а ежели простой люд, так сразу рубаху рвать и в поруб тащить, за то, что перед немцем шапку не снял? — я сделал долгую паузу. — Тут мне надежные людишки шепнули, что у вас неладное творится: веру православную ущемляют, немцы силу взяли, а простому народу от них великая обида идет. Что вы о мошне своей больше веры заботитесь, что погрязли в стяжательстве и собрались град свой на откуп кафоликам отдать. С Жигимондом и Ягайлой шашни водите, увещеваниям пастырей не внемлете. Вот я и решил сам глянуть, можыть врут людишки-то? Не поверил ведь сразу...
Архиепископ сурово кивнул: мол, все правда, увещеваниям не внемлют!
— Княже! — вскинулись посадники.
— Но не врали людишки! — с каменной мордой рявкнул я, перебивая. — Не врали! Меня самого за то, что укротил зарвавшегося еретика кафолического тут же в поруб стащили! И что же мне теперь делать? Принять дары, да закрыть глаза на поругание веры православной?
— Сие навет злодейский! — твердо бросил Мотурицын. — Не предавали мы веры православной! И не предадим... — он широко перекрестился. — А за недосмотр наш прости! Что присоветуешь — сделаем.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Остальные активно закивали и тоже стали осенять себя крестными знамениями.
— Я что князь ваш, чтобы советовать? — ехидненько заметил я. — Вы сами себе хозяева, а хозяин на своем дворе свои порядки ставит. Не надь мне ваших даров. За поругание чести княжеской, так уж и быть, прощаю. Господь прощал и нам велел. А за остальное... тут уж не обессудьте, веру и народ в обиду не дам и ваше подложное раскаяние не поможет...
— Не грози, княже... — сухо бросил Щока. — Пуганные мы. Надо дело миром решать, а не лаяться, сие не только нам, но и тебе надобно...
В контексте его слов четко прозвучало: а что ты нам сделаешь?
— А я еще не грозил, — спокойно ответил я. — А о словах моих вспомнишь, когда в каждой церкви на Руси будут вам анафему читать. Вспомнишь, когда ваши купцы не смогут пересечь черты новгородской, вспомнишь, когда с Вятки к вам пушная рухлядь перестанет идти, с Галича соль, а с Москвы хлебный товар. Мне продолжать или сами поймете, что это еще не все?
По злым и ошарашенным лицам посадников было видно, что они явно не ожидали от пацана такой отповеди.
— Княже... — в разговор неожиданно влез Евфимий, видимо решив отыграть свою миротворческую роль. — Ущемления веры не будет, твердо я тебе обещаю. Но даже худой мир лучше войны. Надо решать. Уважь меня. старца...
— Решать? — недобро протянул я, скользнув взглядом по посадникам.
— Все решим! — горячо и твердо пообещал Мотурицын. — А с ганзейскими сам говорить будешь, оне уже просятся, а мы подсобим...
— Тогда пошли, поговорим наедине... — я встал и вышел в соседнюю комнату. Посадники как привязанные потопали за мной.
А вот там, пошел совсем другой разговор.
— Ну? Как до жизни такой дошли?
— Знаем мы, зачем на Новгород ты пришел, княже... — зло буркнул Щока.
Я особо не удивился. Как не старайся, утечка должна была случиться. И был готов к этому.
— И что с того, что знаешь?
— К тому, что понимаю, к чему ведешь!
Я усмехнулся:
— Было бы худо, если бы не понимал. Я у вас что-то просил? Вы сами подставились — теперь отгребайте.
— Такие дела, — мягко заметил Мотурицын, — надо было прежде с нами решать. Нешто не пособили бы?
— Пособили? Вы спите и видите, как под Жигимонта и Ягайлу упасть. Я и так своего крестового брата великого князя сдерживаю, ибо вы как кость в горле Москве. Ладно токмо за кошель свой радеете, но с латинянами якшаться? Видать надобно пыл поумерить в вашей защите...
Наседал на них, наседал, а потом посадники взмолились, мол, давай уже что-то решать.
Ну и решили, чего уж тут.
В общем, вышло так, что посадники обещались мне почитай всю экспедицию оплатить: частью деньгами, частью провизией и снаряжением. И разрешили открыто набрать новгородских охотников в войско. Но официально город свою рать мне не дал. А еще выторговал обещание стать их лоббистом, то бишь защитником пред Василием Московским. А в завершение ряда я вытребовал с них два десятка ручниц со стен.
Вот так и решился вопрос с Новгородом. Умею дожать, что есть, то есть.
Но потом еще пришлось толковать с ганзейскими. Их я вообще решил ободрать как липку, ибо нехрен борзеть.
Немцы очень быстро дали себя ошкурить, хотя сразу даже пытались стребовать за проткнутую задницу и пугали прекращением торговли.
К слову, битый мной персонаж оказался племянником их олдермена, главы ганзейской общины в Новгороде, Карла Бергена. Толстенького, лысого как яйцо мужичка. На удивление адекватного и неплохо болтавшего по-русски. А еще он оказался родом из Ростоке, того самого города, откуда меня зафитилило в средневековые ебеня. Что меня несколько растрогало, и я даже почти не орал на немцев.
— Вы сами наказали моего племянника, — кланялся Берген. — Неоправданно жестоко наказали. Нам еще придется тратиться на лекаря. Простите, господин, но я не понимаю, что еще...
— Неоправданно жестоко? Что бы с ним сделали, если бы он попытался столкнуть в грязь курфюрста? — ласково поинтересовался я.
