— Я могу переплести ее чары. Но на это уйдет много времени…
— У нас нет времени! Она улетает из Киева.
— Хочешь, я догоню ее? — вскинулась Даша. — Пошлем за ней в погоню всех наших ведьм…
— Вы не отыщите ее в этом тумане, — покачала головою Акнир.
— Это конец. Маша никогда не простит нам… — сказала Землепотрясная.
— Она с Котарбинским, — вспомнила Катя. — Нужно идти в Прошлое. Там хоть время стоит. Виктория не успеет улететь, пока мы рассуждаем.
— А ничего, что я в джинсах? — спросила Чуб.
— Хоть в римских латах, — махнула рукой Дображанская. — По-моему, Котарбинскому давно все равно. В такие дни к нему ходят и не такие…
* * *
— Душу Мира украли? — Маша схватилась за грудь.
Вильгельм Котарбинский с интересом изучал двух новых гостей — Катя оказалась права: ни Дашины джинсы, ни леггинсы Акнир не вызвали у него удивления — лишь любопытство. Его рука сама потянулась к бумаге.
— Вы правы! — встрепенулась Маша. — Вильгельм Александрович, сколько вам нужно времени, чтоб набросать мой портрет?
— А твой нам зачем? — не поняла ее Чуб.
— Минута-другая… — ответил Маше художник.
— Пожалуйста, сделайте это! — взмолилась она.
— Для вас… Все, что угодно.
Он схватил чистый лист, карандаш и, почти не глядя на оригинал, зашуршал грифелем по бумаге:
— Прошу… Нет, простите… пожалуй, еще один штрих… конечно, как я не приметил, — его рука заработала с утроенной силой и всего секунд сорок спустя он отдал заказчице лист.
Ковалева протянула руку, чтобы принять его, но смотрела она почему-то не на рисунок, а в правый угол комнаты.
— Ты здесь? — взволнованно позвала она.
— Здесь… — Мир Красавицкий прорисовался в углу. — Как ты сделала это?..
— Как? — эхом повторила потрясенная Катя.
— Да! Как ты смогла? — открыла рот Чуб.
— Пока Вильгельм Александрович писал меня, я прочла про себя заклятье, чтоб он закабалил мою душу. Нашу душу… Ведь Мир — это я. Я — это он. Наши души срослись. Мы — неотделимы. Ты сам сказал это сегодня утром, — посмотрела она на Мирослава.
— И я не ошибся, — сказал он.
— И у этой теории теперь есть почти научное объяснение, — прокомментировала Даша Чуб, разглядывая работу.
— Маша — ты гений! — Катя достала из кармана мобильный, вошла в Интернет, набрала имя Виктории Сюрской и, отыскав ее фото, всучила художнику. — Будьте добры, нарисуйте портрет этой женщины.
— Какой любопытный медальон… — посмотрел тот на ее телефон. — Ведь это не Фаберже и не Маршак… кто же автор?
— Мне трудно сказать. Вы можете написать ее?
— Отчего ж нет? — сказал Котарбинский, и мину ту спустя еще один лист перестал быть белым — на поверхности появилась темная женская фигура: темноволосая, темноглазая дива, одетая в черные одежды, почти сливающиеся с тьмой ночи вокруг.
— Но в жизни она огненно-рыжая… — заглянула ему через плечо Катерина.
— Правда? — отвлекся художник. — Странно. В ее душе я совсем не вижу огня… одна темнота. Вот, прошу вас. — Котарбинский вручил портрет Дображанской с галантным поклоном, с восхищением окинул взором ее лицо, фигуру, глаза, вздохнул — но тут же оправился, извинительно взглянул через правое плечо.
— Маша, быстро перенеси нас в Настоящее, — наказала Катя, крепко сжимая портрет Виктории Сюрской.
Ковалева щелкнула пальцами, и в ту же секунду они оказались в пустом заброшенном доме бывшей гостиницы «Прага». В углу стояли пустые картонные коробки, повсюду на полу валялся строительный мусор. Все предметы были покрыты густой серой пылью… А белый туман за окнами разрезала десятками стрел невиданная радуга.
Дернув дверь, Чуб выскочила на черный ажурный балкон. В небе над Киевом переливалось огромное северное сияние — ослепительный свет сотен разноцветных бриллиантовых граней.
— Что это?! — восхищенно спросила она.
— Самые светлые, самые чистые души на свете, закабаленные ею за сотни лет. И ставшие снова свободными… Чего не скажешь о ней, — Акнир посмотрела на рисунок у Кати в руках. — Ты поймала ее. Теперь ее бриллиантовая шкатулка пуста.
— И она будет вечно там жить? — спросила Чуб, кивнув на работу.
— Жить она точно не будет, — сказала Катерина и прежде, чем кто-либо успел возразить, подбросила портрет вверх и вонзилась в него ненавидящим взглядом. Бумага разлетелась на сотни мельчайших кусков. Старый пустой дом накрыл стон — бесконечный, женский, утробный, пролетевший по безлюдным номерам и коридорам.
— Она убила моих родителей, — сказала Катя.
— Вау!.. Вот это светомузыка! — взвыла Чуб.
Широкая Владимирская улица окрасилась цветом зари: банк в готическом особняке напротив и маленький желтый двухэтажный домик Грушевского, и огромная серая сталинская махина «Служба безопасности Украины» — внезапно стали сверкающе-розовыми. Город озарился светом души неизвестной монахини с забытого кладбища на Лысой Горе. А секунду спустя Киев стал голубым… Массивные серые псевдоколонны «Службы безопасности» оказались сделанными из бирюзы, от соприкосновения с лазурью бордовый барочный дом на углу с Прорезной стал фиолетовым. Город точно упал на морское дно. А потом засиял как солнце, стал золотым — будто на один краткий миг Киев сделался вылитым из чистейшего золота заветного Эльдорадо. Банк сиял золотыми стенами, барочная лепнина на углу Прорезной слепила глаза, ужасающий своими размерами золотой сталинский кирпич мог бы покрыть собой весь государственный долг Украины…
— В желтые бриллианты превращаются души познавших прозрение, — сказала Акнир. — Души невинных жертв — в красные. Берегинь — в фиолетовые.
Несколько мину т они восхищенно смотрели на невероятное зрелище: Город, непрерывно менявший цвета, свет, разогнавший туман. Затем, оторвавшись от окна, Чуб недовольно почесала засомневавшийся нос:
— Мне одно не понятно. Что же на самом деле случилось с Ириной?
— Я могу рассказать вам это… — сказал девичий голос.
И в тот же миг Город окрасился кроваво-красным, как будто дома, улица, люди, деревья враз провалились в ад. И Катя сразу подумала про красный бриллиант, слишком мутный, чтоб прийтись по вкусу Виктории. Слишком кровавый.
За их спинами в розово-красной рубахе стояла Ирина Ипатина.
— Мне было 12 лет, когда мой отец стал моим мужем, — сказала она.
Маша открыла рот:
— Он… тебя…
— Изнасиловал?! — грюкнула Даша.
— Не знаю. Он не применял силу, — Ирина смотрела сквозь них. От ее пребывания комната забытой гостиницы озарилась тревожным красным, и от этого мигающего кровавого света было больно глазам. — Я не понимала тогда, что происходит… Он не был жесток. Был осторожен. С тех пор он был со мной почти каждый день.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
