Изменение советской политики по отношению к религии началось в 1988 г., когда православная Церковь праздновала тысячелетие Крещения Руси. Одним из главных сторонников новой политики был недавно назначенный председатель Комитета по делам религий К. Харчев — партийный функционер, занявший этот пост в 1985 г. и постепенно открывший для себя самого значение феномена религии. Во время одного закрытого совещания в марте 1988 г. в Высшей партийной школе он сообщил, что, несмотря на преследования, репрессии и административные принуждения, количество верующих не уменьшилось, а увеличилось.[232]
Он указал, среди прочего, что ежегодно по церковному обряду совершается миллион отпеваний. По его мнению, это было самым верным признаком религиозности, поскольку при жизни люди, из страха потерять работу, не смели обнаружить свои убеждения. «Мы привыкли думать, — продолжал он, — что в церкви одни бабки, но зайдите туда и вы увидите трудоспособное население нашего возраста и много молодежи». Идет интенсивный процесс, который нельзя остановить. Зато партия в силах его направить «в ту иди иную сторону в зависимости от наших интересов».
В одной статье, опубликованной в атеистическом журнале «Наука и религия», Харчев с воодушевлением говорил о вкладе, который Церковь могла бы внести в общество — она призывает верующих активно трудиться на производстве, не пьянствовать, укреплять семью, выступает за охрану памятников национальной культуры.[233] Во время того же совещания он напомнил о сопротивлении, которое встретила в рядах партии идея принятия по отношению к верующим более гибкой политики. А когда по телевизору показали православных епископов во время какой-то конференции, у него раздались многочисленные возмущенные звонки. То же самое было, когда он поднял в верхах вопрос о преподавании Закона Божьего: «Я подучил по шапке! „Дожили мне говорили. — На семидесятом году советской власти воскресные шкоды! Ты в своем уме, что скажут люди?“ Прошу понять меня правильно. Я против воскресных школ, но ведь что-то делать нужно».[234] В конце концов, после долгих колебаний, власть решила разрешить торжественное празднование тысячелетия Крещения Руси и сама присоединилась к торжеству. Два события послужили сигналом. В канун Пасхи 8 апреля 1988 г. газета «Известия» публикует интервью с Патриархом Пименом, а 29 апреля Горбачев принимает в Кремле Патриарха и вместе с ним высших представителей церковной иерархии.
Для отца Александра эти изменения означали выход из туннеля. Уже в 1987 г. в «Богословских Трудах», издаваемых Патриархией, разумеется, весьма малым тиражом, доступным лишь для узкого круга специалистов, была опубликована его статья о библейской науке в русской православной Церкви.[235] А ведь с 1966 г. в стране не было напечатано ни одной его строчки. По случаю тысячелетия он был удостоен церковной награды. А затем, впервые в жизни, ему разрешили поехать за границу, в Польшу, по приглашению православных друзей. Они надеялись, что отец пробудет месяц, что они смогут ему показать страну, но он торопился. Его интересовало, как работают здесь воскресные школы, издательства, центры для духовных упражнений. Он постоянно повторял, что времени не хватает, что в России очень много дел, и через неделю возвратился в Москву.[236]
Свою первую публичную лекцию он прочитал в Доме Культуры Московского института стали и сплавов 11 мая 1988 г. После лекции (тема была тысячелетие Крещения Руси) ответил на целую серию вопросов слушателей о ходе торжеств, канонизации святых, приуроченных к этому событию, об устройстве православной Церкви, о ее месте в обществе, об отношениях между наукой и религией и т. д. Невиданное дело! Священник обращается к залу, полному студентов и преподавателей, в государственном учреждении! Бесспорно, ничего подобного не было с двадцатых годов, когда устраивались публичные диспуты между верующими и атеистами. Известно об устных состязаниях между блестящим вождем обновленцев А. Введенским и наркомом просвещения А. Луначарским. Но потом такие диспуты больше никогда не проводились.
В Москве, 5-го июня начались торжества по случаю тысячелетия Крещения Руси. Празднование проходило широко повсюду, причем, ему был придан официальный характер и оно довольно широко освещалось в средствах массовой информации. Этот факт был широко понят как реабилитация Церкви, которая могла теперь заявить о себе публично, выйти из «резервации», куда ее десятилетиями загоняли. У населения появилось чувство, что отныне государство не станет больше препятствовать религиозной практике. В это лето многие крестились, может быть не в силу настоящего обращения, но потому что им хотелось соединиться с традицией предков. В газетах начади печататься статьи, в которых делались попытки объективно рассказать о религиозной жизни. Все чаще и чаще стали появляться на экранах телевизоров храмы и фрагменты богослужения. Вскоре стали приглашать духовенство для участия в передачах там, где говорилось о «духовности». Слово таинственное, но оно стадо постоянно появляться в прессе. Законодательство, однако, оставалось неизменным. Местные власти по-прежнему были настроены к религии, как правило, враждебно. Правда, центральная власть сделала жест, но не был ли он временным, ввиду обстоятельств? Будущее оставалось туманным. Летом один из друзей отца Александра спросил его, что он думает о перестройке: он ответил, что оценивает ее весьма позитивно, т. к. пока охотники охотятся друг на друга, зайчик может попрыгать на свободе![237] Летом он, один из первых, поставил вопрос о том, чтобы в России были изданы произведения Солженицына, и чтобы писателю было возвращено гражданство, которого его лишили, когда изгнали из страны.[238] Тем не менее, пришлось ждать еще целый год, прежде, чем в журнале «Новый мир» смогли начать печатать «Архипелаг Гулаг» по частям.
Осенью отец Александр начал цикл лекций в одном из клубов Москвы, на Красной Пресне, на тему: «Христианство, история, культура». А 19 октября состоялось событие, еще более неслыханное: его пригласили в столичную школу для беседы со школьниками. Даже «Известия» сообщили об этом.[239] Отныне ритм его публичных выступлений непрерывно возрастал. За два года он прочитал примерно двести лекций, среди них много циклов, посвященных Библии, истории Церкви, мировым религиям в жизни человечества, русским религиозным мыслителям, комментариям к Символу Веры.
Выступал он обычно в черной рясе с наперсным крестом на груди. Испытания густо посеребрили его волосы и бороду, аккуратно подстриженную, но лицо оставалось молодым и было необычайно прекрасным, с печатью нежности. В его черных сверкающих глазах одновременно читались доброта и ум. Говорил он — а голос у него был мягкий (баритон с легким низким звуком) — без каких-либо записок или бумажек, передвигаясь по маленьким залам иди по сцене с микрофоном в руке. Лицо его было удивительно выразительным, все время в движении, порою серьезное, порою — озаренное улыбкой, а улыбка — то нежная, то шутливая, то очаровательная. Он словно вел со слушателями диалог, таков был всегда его тон. После лекции на объявленную тему он обычно отвечал на вопросы аудитории. Чаще всего их писали на бумажках и передавали по рядам, а он их одну за одной разворачивал. Причем, даже когда оставалось совсем мало времени, он досконально отвечал на самые трудные вопросы.
Когда ему задавали личный вопрос, он умел найти особый личный ответ. Вот как свидетельствует об этом одна журналистка. Она присутствовала в пригородном клубе на одной из встреч с о. Александром. В тот вечер вопросы слушатели задавали сами, выходя один за другим на сцену. Вышла худенькая женщина и стада рассказывать ему о тех бедах, которые довелось ей испытать. «Отец Александр начинает отвечать ей, и я не слышу ни одного его слова. Он говорит только той худенькой женщине, ей одной. Каким чудом, какой акустической загадкой объяснить: то, что произносит священник, понимает только один человек. Тот, к которому обращена его речь».[240]
Что же касается «неуместных» вопросов, он мгновенно и метко на них реагировал, так, что аудитория сотрясалась от хохота. Люди слушали его жадно. Были, конечно, и провокационные вопросы типа: «что вы, еврей, делаете в нашей православной Церкви?» В ответ он спокойно объяснял, что для христианина нет «ни иудея, ни эллина».[241]
Страна уже мало-помалу шла к плюрализму мнений, но руководство от коммунизма все еще не отказывалось, и все коммунистические символы оставались на прежних местах. Так вот — юмор Провидения и знак ненадежности ситуации — в Доме культуры завода «Серп и Молот» он провел цикл лекций по истории религии. Или еще, он выступал на сцене, где из конца в конец был протянут плакат с лозунгом: «Дело. Ленина будет жить в веках!» Дважды отец Александр участвовал в диспутах с атеистическими пропагандистами, но они были столь бесцветны, ничтожны и нелепы, что больше никто не рискнул повторить этот опыт.[242]
