Он помолчал, медленно оглядел их и твердо, без усилия выговорил:
— Ошиблись вы, мужики, адресом. Я на вашу ерундовину не соглашусь. Боитесь вы Савватеева, который неизмеримо выше вас всех. И честнее. Он бы такой мелочевкой не стал заниматься.
— Подожди, Андрюша, не торопись, — сказал Рябушкин.
— Мне торопиться некуда, особенно с вами.
Видно было, что ни Рябушкин, ни Травников такого ответа не ожидали. Оба растерялись.
— Э-э-э, зря…
— Ты подумай, парень…
— До свиданья. Извините, меня жена ждет. Огород надо поливать.
Визитеры вышли. В окно Андрей видел, как они, удаляясь от дома, оживленно переговаривались.
В это время из летней кухни с дымящейся кастрюлей притащилась тетя Паша.
— А гости где? Вот те раз!
— Вот те два! — засмеялся Андрей, передразнивая ее голос. — Давайте ужинать…
Вечером, уже перед сном, Вера потихоньку зашептала ему на ухо:
— Андрюша, а зачем они приходили? Что-то неприятное, я же чувствую.
— Да просто так пришли.
— Не надо, Андрюша, я же чувствую.
Она не обманывала, она действительно чувствовала его, как самое себя. Знала — радостен он или только делает вид. Андрей не уставал удивляться ее способности понимать все то, что у него творится на душе. И он все рассказал Вере.
Она молча и внимательно выслушала, протянула руки, прижала его голову к себе.
— Андрюша, я тебе верю, только мне беспокойно, я боюсь за тебя…
«Я боюсь за тебя…» — мысленно повторил Андрей, еще не совсем точно понимая и представляя, но догадываясь, что, пока слышит эти слова, он никогда не останется один.
После неожиданного визита к Андрею Агарину Рябушкин и Травников вели себя так, словно ничего не произошло. Глядя на них, Андрей уверился, что они отказались от своей затеи. Савватееву, чтобы зря того не дергать, не обмолвился ни словом.
Он не знал, что Рябушкин и Травников были на приеме у Воронихина. Тот их внимательно и вежливо выслушал. Больше говорил Рябушкин. Без своей обычной витиеватости, просто и четко выкладывал факты: Савватеев принципиально не хочет публиковать критические материалы, стал очень грубым, может запросто стучать кулаком и кричать на сотрудников, руководство редакцией в последнее время ослабил и, ссылаясь на нездоровье, постоянно заставляет подписывать газету своего заместителя.
Воронихин слушал, смотрел на них и, конечно, прекрасно знал, чего они от него хотят и зачем сюда пришли.
— У вас все? Мы обязательно разберемся. И если Савватеев действительно виноват, учиним ему строгий спрос.
С тем и ушли.
23
С утра Рябушкин был возбужден и необычно молчалив. То и дело поглядывал на часы. Перед обедом он надолго куда-то исчез. Вернулся к концу рабочего дня.
Как раз в это время мужская половина редакции собралась в сельхозотделе. Накурили так, что не только топор, бревно можно было подвесить. Следом за Рябушкиным дверь открыла Нина Сергеевна, крикнула:
— Эй, ребятки, вы тута?
Нефедыч только что сказал последние слова своей очередной байки, и от обвального хохота дым заколебался. Но Нефедыч — так себе, мелочь, все ждут, когда загорится хозяин кабинета Косихин. Обычно хмурый и молчаливый, Косихин, когда случаются у него такие сборища, сначала сидит тихо. Протарахтит первая очередь баек, и только тогда начинает он:
— Может, помнит кто, у нас тут Манька Подсадная жила…
Нина Сергеевна испуганно захлопнула дверь. По многолетнему опыту она хорошо знала, что байки Косихина не для женских ушей. Да и дело, с которым пришла в сельхозотдел, не такое уж срочное, обождет. Пусть ребята похохочут. По традиции редкие сборы в конце работы не нарушал даже Савватеев, сам иногда подсаживался в уголке, дожидаясь своей очереди рассказать что-нибудь…
— Рост у нее метра два был, ну и в ширину чуть поменьше, — продолжал Косихин. — А работала поварихой в дорожном участке. И вот бригадир, который мост под Ветлянкой строил, присылает начальнику записку. Пишет, что «баба» нужна, какой сваи забивают. А записка к мужикам попала. Посадили они Маньку на телегу, письмо сочинили и отправили…
Дальше шло уже совсем непечатное и такое смешное, что от хохота можно было оглохнуть. Лишь один Косихин был по-обычному хмур и серьезен, сидел прямо, как истукан.
Рябушкин выждал, когда уляжется смех, спросил у Косихина:
— А что же наш партийный лидер не объявляет о собрании?
— Завтра напишу объявление, а собрание будет в четверг, — угрюмо пробурчал Косихин и добавил: — Ты зря радуешься, Рябушкин.
— Не понял, — тот поправил очки.
В кабинете вдруг стало тихо. Косихин сидел все так же прямо и строго, словно аршин проглотил. Будто не видел, как Рябушкин еще раз поправил свои очки, потом сдернул их, пригнул голову и впился в парторга близоруким взглядом.
— Поясняю для непонятливых, — негромко сказал Косихин. — Ты плохо все рассчитал, Рябушкин. Савватеева мы в обиду не дадим, даже в том случае, если ты самому господу богу пожалуешься. Ни на тебя его не променяем, ни на Травникова. Понял? А теперь как секретарь парторганизации официально довожу до сведения — в четверг партсобрание. Кляузу будем разбирать.
— Какую кляузу? — смутно догадываясь, спросил Андрей.
— А это Рябушкин с Травниковым тебе растолкуют.
— Да что случилось, в конце концов?
— Я же сказал — в четверг собрание. Там и разберемся.
В первый раз, кажется, со сборища в сельхозотделе расходились без улыбок и без шуток.
Савватеев в это время сидел у Воронихина.
Он уже знал о визите в райком Рябушкина и Травникова, знал о собрании и теперь ждал, что скажет первый.
Лучи закатного солнца, еще по-дневному жаркие, ломились в широкие окна, и в кабинете было душновато. В голове у Савватеева гудело, он растянул узел галстука, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Несколько раз глубоко вздохнул, но воздуху все равно не хватало.
Воронихин пристально смотрел на Савватеева и невольно думал, что неуемный Пыл Пылыч за последнее годы сильно сдал. И еще ловил себя на мысли, что ему не хочется затевать разговор, ради которого он Пыл Пылыча вызвал. Если перетряхнуть их биографии, начиная с нуля и до сегодняшнего дня, до эгой вот минуты, у них найдется много общего. Они ведь когда-то крепко дружили. Но случилось так, что Воронихин вдруг почувствовал: принципиальность Савватеева висит у него за плечами, как тяжелый рюкзак. Этот рюкзак давил и постоянно напоминал о себе. Кого-нибудь другого Воронихин давно бы уже скрутил, а Савватеева терпел. Чувствовал такую же, как у себя, силу, может быть, даже большую.
«Когда ты поумнеешь?» — с горечью думал Воронихин. Если честно, он с радостью бы откинул, забыл визит Рябушкина и Травникова, их жалобу, предстоящее собрание, он бы все забыл, Только бы Савватеев не лез туда, куда не нужно. Но что поделаешь, ему же свою голову не приставишь.
— Как здоровье, Паша?
— Не ахти, прибаливать начал.
— Знаешь, зачем я тебя вызвал?
— Догадываюсь.
С Савватеевым надо было рубить напрямую. Без обходных маневров. Воронихин хорошо это знал. И рубанул напрямую:
— Паша, наверно, тебе пора подумать о пенсии. Возраст подошел, здоровье, как ты сам говоришь, сдает. А?
Савватеев еще больше растянул узел галстука, глубоко вздохнул. На вопрос он не отвечал, в кабинете повисло неловкое молчание.
— Ну, что ты молчишь? Тут, видишь, еще какое дело. Приходили ко мне Травников с Рябушкиным, жаловались на тебя. Придется разбираться.
— Это ваше дело.
— Так оно же тебя касается!
— Что ты хочешь? Чтобы я оправдывался?
— В четверг партийное собрание. Тебе Косихин говорил?
— Говорил. Вот пусть люди на собрании и скажут. Ты зачем меня вызывал — пенсию предложить или сказать о партийном собрании?
— А ты связи не видишь?
— Вижу я, Саня, вижу. Избавиться решил? Да? Надоел, понимаю, что надоел. Как кость в горле торчу. Но учти, так просто я крылышки не сложу и эту шайку козыринскую на чистую воду выведу, как ты их ни защищай. Опутали они тебя, теперь уже и сам завяз. Помнишь, я тебе говорил? Когда Кижеватова снимали? Говорил, что хрен редьки не слаще? И Козырина надо было в шею гнать! Помнишь? Вот она, твоя политика деловых людей! В чистом виде! А Рябушкин с Травниковым… это так, тьфу! Сам знаешь. Совсем ты помельчал, Саня, лучше бы уж в открытую выживал.
У Воронихина лопнуло терпение.
— А вам не кажется, Павел Павлович, что вы забылись?
— Нет, Саня, не кажется. Давно понял — с креслом ты не справился, съело оно тебя. Вот так: ам! — и нету Сани Воронихина. А вместо него другой человек сидит. До свиданья!
— Павел, подожди!
Дверь неслышно закрылась.
Галстук душил Савватеева, он стянул его через голову и, держа в руке, пошел в редакцию. Воронихин, стоя возле окна своего кабинета, смотрел ему вслед. Вот Павел Павлович, слегка размахивая галстуком, пересек центральную улицу. Воронихин ждал, что он оглянется. Не оглянулся.
