просто не может быть! Последний раз, когда они виделись, наверное, недели две назад — подруга смеялась, как всегда, живая, веселая, вовсе и не думала умирать! Не может человек просто так умереть — этому предшествуют какие-то знаки, предупреждения. Нет, надо самой все увидеть, прежде чем она смирится с судьбой и примет такое непоправимое событие, как эта смерть…
Молча, словно в трансе, выпрямилась и принялась неспешно приводить в порядок волосы, кимоно, расправляя помятую одежду. Итак, она отправляется в дом Наоко, а стало быть, должна выглядеть безупречно — ведь той хотелось, чтобы было именно так: Наоко всегда гордилась грацией и элегантностью подруги, а как ей нравилось на ней сине-красное кимоно — именно эти цвета у Наоко самые любимые… Окити представила, как придет в дом подруги и та лишь расхохочется над ее серьезностью и печальной торжественностью: все это самый обыкновенный розыгрыш, шутка…
Цурумацу попытался остановить ее, но она решительно отвела его руку и смело двинулась в путь, а вслед ей неслись грустные слова:
— Прошу тебя, Окити, не ходи туда — эти люди обидят тебя! Начнут сыпать оскорбления, тебе очень больно будет… Наоко больше нет, и ты для нее уже ничего не в силах сделать.
Но она не слушала его, не желала слушать. Никто, даже Цурумацу, не поймет, насколько важной в жизни Окити была и остается единственная подруга.
По обе стороны маленького дома, где жила Наоко с мужем и двумя детьми, ярко горели два огромных белых бумажных фонаря, на каждом выделялись крупные черные буквы, означающие фамилию усопшей и слово «траур». Да, траурные фонари и на них имя Наоко… все, что ей рассказали, правда: Наоко умерла, рожая третьего ребенка — того, которого так не хотела! Некоторое время Окити как загипнотизированная стояла перед этими черно-белыми фонарями, символизировавшими смерть, и они словно насмехались над ней, дразнили ее… Надо сделать хоть шаг вперед, но нет, ее не хватает на это, накатывает волна слабости, разливаясь по всему телу…. Кажется, снова сейчас потеряет сознание… В последнее время обмороки участились — состояние всего организма сильно ухудшилось, это ясно и ей самой.
— Боже милостивый, — взмолилась Окити, — не позволяй мне упасть в обморок! Дай мне силы переступить порог этого дома, в последний раз увидеть лицо подруги!..
Теперь у нее начался приступ тошноты, пришлось оставаться на месте, ожидая, пока пройдет. Перед глазами все поплыло, но все же ей удалось различить отца Наоко; вышел из передней двери дома и теперь направлялся прямо к ней… Вознамерилась было выразить ему соболезнование, но слова застряли в горле, когда увидела его поближе: отец Наоко явно недоволен появлением Окити рядом с домом дочери; лицо его исказилось от ненависти. Еще бы, Тодзин Окити посмела оскорбить своим присутствием святость жилища дочери! Никто ее сюда не приглашал, не ждали ее здесь! Наоко не нуждалась в прощании с такой женщиной, как Окити.
Сакамати-сан качал Окити на коленях, когда та была ребенком; давал ей первые уроки оригами, помогал мастерить журавликов из бумаги, которых тысячами делали японские дети в те годы и так продолжают до сих пор. Эти бумажные журавлики символизировали мир и покой, и маленькой Окити нравилось смотреть, как они покачиваются целыми стайками, развешанные по всей ее с сестрой комнате.
Как мог он отвернуться от нее в такой момент, как нашел в себе силы отказать во вполне законной просьбе — в последний раз принести дань уважения единственной подруге?! Казалось бы, такое горе, напротив, должно бы сплотить их… Но она все-таки попросит разрешения войти в дом и положить цветы на бездыханное тело подруги, он не откажет ей в этом…
Окити опустилась перед ним на колени — жгучее ее желание сказать Наоко последнее «прости» пересилило и стыд, и чувство собственного достоинства. Никогда ведь больше не увидит ее простое, такое любимое лицо… Если надо, будет умолять его, унижаться, лишь бы он смягчился и сменил гнев на милость! Так она и поступила:
— Пожалуйста, Сакамати Одзи-сан, позвольте мне сказать свое «сайонара» Наоко! Обещаю вам, что накрою голову и спрячу лицо — никто меня не узнает. Меньше всего мне хотелось бы опозорить ваше семейство своим присутствием!
Но ее слова не тронули его ледяного сердца — не пустил он ее в дом.
— Уходи прочь, Тодзин Окити, тебе здесь не место! Не прибавляй моей семье боли и страданий. Мы и так в глубоком трауре, с нас этого довольно. Уходи! — мрачно произнес он.
Окити поняла — переубедить этого упрямца не сможет, не суждено ей попрощаться с подругой. Она повернулась и пошла куда глаза глядят. А слезы катились по щекам, оставляя неприметные бороздки в толстом слое пудры, которой стала пользоваться Окити, чтобы скрыть болезненную бледность. Мучили ее хронические недуги, и это, конечно, отразилось на внешности.
Цветы, которые несла Наоко, выскользнули у нее из руки и упали на пыльную дорогу. Вскоре их нежные лепестки втопчутся в грязь ногами тех, кто шел попрощаться с Наоко, — к ее дому уже устремилась вереница скорбящих. Окити грустно смотрела на то, что осталось от ее букета… Вся ее жизнь напоминала лепестки этих цветов. Когда-то красивая и счастливая, она так же безжалостно растоптана жестокими, бессердечными людьми. Теперь само существование ее стало такое же — отвратительное и никому не нужное…
Она устремилась прочь от дома Наоко; шла напрямик, не обращая внимания ни на осуждающие взгляды женщин, попадавшихся ей навстречу, ни на их оскорбления. А сплетницы, ничуть не стыдясь, даже не считали нужным понизить голоса или перейти на шепот — пощадить чувства несчастной. Кто-то даже возмущался: такой уважаемый человек, как Сакамати-сан, вдруг позволил подойти к дому своей дочери этой развратной женщине — не иначе выжил из ума.
В тот вечер Окити долго и бесцельно бродила по Симоде, чуть с ума не сходя от горя и отчаяния. Наконец, измученная, добрела до берега моря — здесь найдет пристанище и покой. Прилегла на большом камне, который хорошо помнил Наоко, — часто приходили они сюда и проводили здесь вечера. Окити на ощупь принялась искать то самое место на скале, где они с Наоко вырезали свои имена на камне.
— Подруги навек! — рассмеялась тогда Наоко, а ветер ласково трепал ее волосы.
Нащупав заветные буквы, Окити почувствовала некоторое облегчение и немного успокоилась. Пальцы ее нежно водили по извилистым бороздкам, оставленным на камне ножами двух неразлучных подружек. Все же осталось у нее что-то на память о Наоко, чего никто не сможет отобрать никогда. А
