Конечно же я знала. Мать Эльфриды умерла после того, как у нее в руках взорвалась керосиновая лампа, – то есть умерла от ожогов, полученных, когда лампа взорвалась в ее руках: и тетушки, и мать вспоминали об этом непрестанно. Ни один разговор ни о матери Эльфриды, ни о ее отце, да и о ней самой тоже не обходился без того, чтобы эту смерть не вытаскивали на свет божий и не крутили бы и так и сяк. Именно это и стало поводом для того, чтобы отец Эльфриды бросил ферму, сделав шаг, несомненно, вниз в моральном отношении, если не в финансовом. Этим же объяснялась и преувеличенная аккуратность моих родственников в обращении с керосином, и их безусловная благодарность за электричество, каким бы дорогим оно ни было.
А для ребенка в возрасте Эльфриды это был, конечно, ужас. Который, может быть, и стал причиной всему тому, что она потом с собой сделала.
Не разразись та гроза, она бы никогда не стала зажигать среди бела дня лампу.
Она оставалась в живых всю ту ночь, и следующий день, и следующую ночь, хотя для нее было бы в тысячу раз лучше, если бы все кончилось быстрее.
А всего год спустя в их края пришло электричество, и все эти лампы стали никому не нужными.
О чем разговор ни заведи, мои тетушки и мать редко сходились во мнениях, но эту историю они переживали одинаково. Когда упоминалось имя матери Эльфриды, в их голосах звучало одинаковое чувство. Вся эта история была для них этаким ужасным сокровищем, которым наша семья может похвастать, а больше не может никто, она как награда, которую никто не отберет. У меня, когда я их слушала, возникало такое ощущение, словно при мне произошел бесстыжий сговор, разрешающий усладительное копание в том, что на самом деле противно и гибельно. Их голоса были как черви, копошащиеся в моих потрохах.
По моему опыту судя, мужчины не таковы. От событий пугающих они поскорее отводят взгляды и ведут себя так, словно хотят сказать: ну, случилось, что же теперь сделаешь? А вновь и вновь об этом судить, рядить и рассусоливать бессмысленно и ненужно. Мужчины не любят бередить чувства, ни свои, ни чужие.
Так что, если Эльфрида собирается затеять разговор об этом, подумала я, хорошо, что я не привела сюда жениха. Хорошо, что ему не придется слушать рассказ про Эльфридину маму и вдобавок узнать, что моя мать, да и все большое наше семейство влачит достаточно бедное существование. Он обожал оперу и «Гамлета» Лоуренса Оливье, но на такого рода трагедии у него времени не было – фу, убожество! – во всяком случае, на трагедии в обыденной жизни. Его родителями были здоровые, симпатичные и преуспевающие люди (хотя он, разумеется, говорил, что они жутко скучные), и ему никогда не приходилось общаться ни с кем, чья жизнь проходила вне этого привычного ему круга солнечного света. Жизненные несчастья – удача ли отвернулась, здоровье ли подвело, или с финансами какая незадача – он считал следствиями глупости и ошибок, а его решительное одобрение меня не распространялось на моих задрипанных родственников.
– В больницу меня не пустили. Я хотела пойти повидаться с ней, – сказала Эльфрида, и я про себя отметила, что она, по крайней мере, сказала это обычным, нормальным голосом, без нарочитой слезливости и елейного придыхания. – Что ж, на их месте я бы, наверное, поступила бы точно так же. Даже не представляю, как она выглядела. Наверное, вся в бинтах, как мумия. Во всяком случае, должна была быть в бинтах. Когда это все случилось, меня дома не было, я была в школе. Стало очень темно, учительница включила свет – в школе-то электричество уже было, – и нас домой не отпускали, пока не кончилась гроза. А потом тетя Лили – ну, в смысле, твоя бабушка – пришла меня встретить и увела к себе. И больше я свою мать уже не видела.
Я думала, она рассказала уже все, что намеревалась, но спустя мгновение она продолжила повеселевшим голосом, словно готовилась сказать что-то смешное:
– Я непрестанно плакала и кричала, что хочу к маме. Бесилась и скандалила, пока наконец не удалось меня заткнуть, и тогда твоя бабушка сказала: «Ты должна понять, что лучше тебе ее сейчас не видеть. Ты бы сама не захотела ее видеть, если бы знала, как она теперь выглядит. Тебе будет лучше, если ты запомнишь ее не такой».
– И ты знаешь, что я ответила? Как сейчас помню. Я сказала: Но ведь она, наверное, хочет меня увидеть! Это она хочет меня увидеть.
И тут она действительно рассмеялась, во всяком случае, издала некий фыркающий звук, еле слышный и, похоже, пренебрежительный.
– Я, должно быть, считала себя шибко важной персоной, представь! Это она хочет меня увидеть.
Эту часть истории мне раньше никто не рассказывал.
В ту же минуту, как я это услышала, что-то произошло. У меня в голове будто что-то щелкнуло, накрепко впечатав в мозг эти слова. Я толком не представляла себе, зачем они мне нужны. Но чувствовала от них какую-то встряску, какое-то облегчение, которое пришло прямо сразу, я словно задышала другим воздухом, доступным только мне одной.
Это она хочет меня увидеть.
Рассказ, который я написала, вставив в него и это, появился лишь через много лет, когда было уже совершенно не важно, от кого исходила его первоначальная идея.
А тогда я поблагодарила Эльфриду и сказала, что мне пора идти. Эльфрида пошла звать Билла, чтобы он со мной попрощался, но, вернувшись, сообщила, что он уснул.
– Проснется, будет на себе волосы рвать, – сказала она. – Ты ему очень понравилась.
Сняв фартук, она пошла меня провожать; мы спустились по внешней лестнице. От нижней ее площадки начиналась посыпанная гравием дорожка, ведущая к тротуару. Гравий хрустел под ногами, ее ноги в тонких домашних туфельках на нем подворачивались.
– Ой! Черт подери, – то и дело восклицала она и хваталась за мое плечо.
Вдруг спросила:
– А как твой папа?
– Да нормально.
– Он слишком много работает.
– Так ведь… приходится, – ответила я.
– Да я понимаю. А как мама?
– Мама практически так же.
Эльфрида на секунду повернулась в сторону магазинной витрины:
– Вот как ты думаешь, ну кто будет покупать такой хлам? Взгляни хотя бы только на эту корчажку для меда. В таких корчажках мы с твоим папой когда-то носили в школу завтраки.
– Да и я тоже, – сказала я.
– Да ну? – Она сжала мое плечо. – Ты вот что: будешь дома, передай своим, что я их не забываю, думаю о них. Хорошо?
На похоронах отца Эльфрида не появилась. Я терялась в догадках: уж не потому ли, что не хочет встречаться со мной? Насколько мне было известно, публично о своих обидах на меня она никогда не распространялась; никто ничего знать был не должен. Но отец знал. Однажды, приехав навестить его и узнав, что Эльфрида живет теперь неподалеку, в бабушкином доме, который в конце концов достался ей по наследству, я предложила сходить к ней в гости. Дело было в период моих метаний между двумя браками, когда, радуясь вновь обретенной свободе, я легко шла на контакт с кем захочется.
Но отец сказал:
– Знаешь, Эльфрида тут на нас слегка обидевшись.
Он тоже теперь называл ее Эльфридой. Интересно, с каких это пор?
Сперва я даже предположить была не способна, на что могла обидеться Эльфрида. Пришлось отцу напомнить мне о рассказе, вышедшем несколько лет назад, но я все равно не могла взять в толк, удивлялась и даже сердилась: да что она может иметь против того, что к ней по большому счету даже и вообще никак не относится!
– Он ведь и вовсе не про Эльфриду, – говорила я отцу. – Я же там все переиначила, я, когда писала, о ней вовсе даже и не думала. Это просто персонаж там такой. Дураку понятно.
Тем не менее в рассказе была и взорвавшаяся лампа, и мать, похороненная в бинтах, и стойкость обездоленного ребенка.
– Ну, я-то что ж… – сказал папа.
В общем и целом он был вполне доволен тем, что я стала писателем, но с оговорками, относящимися к тому, что можно назвать своеобразием моей личности. Взять хотя бы этот брак, который я разрушила по собственной (читай: необоснованной) прихоти, или взять то, как я во всем себя оправдываю – сам он, возможно, сказал бы «выкручиваюсь». Хотя нет, ничего он не сказал бы: в то время это было уже не его дело.
Я спросила его, откуда он знает, что тетка Фредди затаила обиду.
– Из письма, – сказал он.
Из письма! Это притом, что жили они практически рядом. Мне стало стыдно, что ему пришлось взять на себя главную тяжесть того, что можно было принять за мою эгоистическую невнимательность или даже злокозненный проступок. А также того, что между ними с Эльфридой из-за этого пробежала черная кошка.
Я задумалась: а ведь он, наверное, чего-то недоговаривает. Наверное, чувствует себя обязанным защищать меня перед Эльфридой, ведь и раньше он защищал мои писания от других людей. Значит, опять приходится, а ему это никогда не давалось легко. И в этой нелегкой защите он мог сказать какую-нибудь резкость.
