А из моих брызнули слезы. Не потекли, а именно брызнули. Сверкнув, разлетелись, так что даже не пришлось вытирать. Щеки так и остались сухими. Жаркими. Такое было со мной впервые. Я плакала от счастья впервые в жизни. Это… Это оказалось так легко! И странно легко стало вдруг на сердце, и я встала. Мне весело было стоять прямо, на высоких каблуках своих черных высоких сапог, чуть даже прогнув назад спину, развернув плечи, словно взлетающая птица, и смотреть ему в глаза, пока поезд замедлял ход.
И пока я вот так стояла с ним рядом и из глаз в глаза переливался какой-то ток, какая-то многоцветная радуга счастья, я подумала: нет, не сдамся. Не уйду. Не спрячусь за дверью. Открою свое сердце – если не ему, любимому, так любви. Этой странной силе, рядом с которой все – бессилье, все – ложь. Как рядом со смертью. Пусть она терзает, пусть мучит. Пусть возьмет все. Всю меня. Пусть съест мое сердце. Я готова. Пусть.
* * *
…После этого случилось, что одну часть моего тела охватила сильнейшая болезнь, так что я непрерывно терпел… горчайшую муку; и она довела меня до такой немощи, что мне пришлось уподобиться тем, которые не могут двигаться… Когда я почувствовал боль, почти непереносимую, пришла мне некая мысль, и была она о моей Госпоже.
Данте Алигьери. Новая жизнь. ХХIIIАлександр Мергень лежал в своем кабинете. Сидеть он пока не мог. Вот уже не первая встреча с Лизой приводит к таким мучительным физиологическим следствиям, и чем дальше – тем это сильнее. Такого с ним еще не бывало… Посоветоваться с врачом? Глупо как-то. Но этот вечер в пустой квартире до сих пор сказывается. Нужно было просто затащить ее в койку, а не разговоры разговаривать… Потом – говори сколько хочешь… Что же произошло? Что повернуло все так неожиданно? Так странно? Настолько странно, что ненужный рюкзак, словно плохо набитое чучело плотской любви, он напрасно протаскал туда-сюда на спине, словно символ торжества любви небесной. Да… Афродита Урания и Афродита Пандемос… Две богини: Небесная и Земная…
Он лежал навзничь на жестковатом и узком старинном диване с высокой спинкой и смотрел в потолок. Он только что проводил Лизу. Трудно, невыносимо трудно было расставаться, предчувствуя тот неизбежный миг, когда за ней закроется тяжелая дверь подъезда «Зоны К» в высотном здании МГУ и она скроется – скроется от его пристального, напряженного желанием взгляда, и ему нельзя уже будет видеть ее миндалевидных глаз, светлых, как молодой лист, пронизанный весенним солнцем, ее прелестного профиля – покатого лба, плавно переходящего в прямую линию длинного носа, словно выписанного мастером Раннего Возрождения… Симоне Мартини… Такие лица он помнил и на фресках Джотто, а позже – у Леонардо… Да ведь и Мона Лиза той же породы, только зловеще-надменная, исполненная любованием своей сверхъестественной силой… Века спустя несколько уже утрированные Лизины черты появляются на полотнах маньеристов. Вот она – «Мадонна с длинной шеей», опустившая взгляд узковатых глаз на своего пухлого младенца… А интересно, дождалась ли белая лошадка с черной гривой – та, на лестнице, – своего седока – Лизиного сына? И почему это кажется страшно важным? Где-то она теперь, эта лошадь?
Потолок кабинета терялся где-то высоко в полумраке, и разные лики одного лица проступали на нем, тесня друг друга и оставаясь все им же – неповторимым, одним, неизменным. Тут-то и понял Александр Мергень, что слово «ненаглядная» имеет вполне буквальный смысл, и охватила его неизбывная, невыносимая тоска.
«Нет, – подумал он и, сопротивляясь этой тоске и томлению, сел на диване. – Нет и нет. Нужно немедленно прийти в себя. Осторожность – главное. Пока ни о чем не думать, кроме осторожности. Все это обречено. Очередное помешательство. Мираж. Эротический бред… Небывало острый, но, вероятно, преходящий… Как и все, что случались прежде. Посмотрим, что будет через месяц. Крайний срок – через два.
Но как быть, если все так неожиданно волнует и притягивает так неодолимо? Встречаться? Но где? Снимать квартиру? Пошло, отвратительно… И как объяснить дыру в бюджете рачительной Аликс?
А Лиза… Наивна, неопытна, опасно эмоциональна… И так серьезна… Для легкого романа здесь места нет. Здесь – судьба, рок… Веет вечностью. Античной трагедией. Потому так влечет. Потому так мучит и жалит. И несет, словно щепку. Но ведь полную жизни, счастливую щепку… И прямо к грохочущему краю стремнины… Так ведь и жизнь можно сломать – свою, ее… А Аликс? А дочь?… Нет, их-то нельзя подвергать никакому риску. Да что там, так ведь и умереть можно…
Кто ее знает, Лизу, что она может натворить? Если не с нами, то с собой? В этом смысле Деготь, Деготь, из-за которой все приключилось, – пустяк. Пустяк, и больше ничего. Вот, дождался. Из огня да в полымя… Да с Деготь и огня-то никакого не было, так, искры… Искры игры…
Кстати, она опять пишет. Выскочила пробкой из этого кувшина, куда я пытался ее заманить, словно джинна, из этих костромских лесов – не удержал ее Митя. Слабоват старик, зря я на него понадеялся. Такой же впечатлительный и искренний, как Лиза. Ну разве с Деготь так можно? Все – сразу, все – прямо, все – всерьез и навечно? Она же кошка… Драный котенок из подворотни, не то что ее породистый гладкий подарочек, что тихонько урчит и поет сейчас мне на ухо свои абиссинские песни… Хорошо хоть Деготь не звонит, только пишет и пишет свои бесконечные эсэмэски… Пока. Ничего, не обращать внимания. Глупости все это. Но Лиза… Лиза – это загадка».
Александр Мергень отцепил от себя кошку, встал и пошел на кухню. Насыпал «Вискас» для котят – крохотные, словно дробь, галетки застучали по дну стальной миски. Вынул из белого с золотом шкафа бутылку бургундского. Налил, прилег на диван с бокалом в руке.
Нет, с Лизой рисковать нельзя. Но если хочется, то можно. Если так хочется… Но тогда пускай сама ищет место для встреч. Если и ей так же хочется, найдет.
И он вспомнил, как ездил прошлой зимой на свою дачу с Деготь. Она так просилась… А он был так не против… Но ведь ничего не было. Да и что могло быть в выстуженном доме, куда приехали протопить печку и сбросить снег с крыши? Деготь, кутаясь в свою дубленку, топила печь, пока он махал лопатой на крыше. Потом, обжигаясь, пили чай. Но факт был. И Деготь этим удовлетворилась.
Но Лиза, Лиза… Неудержимо это влечение. Кажется, не только мельчайшие молекулы, но целые куски его плоти отрываются от его страждущего, ноющего, млеющего тела, устремляясь к ней… И дух его порабощен и счастлив новым, нежданным рабством…
А может… Может, это страсть? И он сказал ей правду? Не то, что казалось ему правдой, когда он плакал, скрыв глаза под ее ладонью на жестком зеленом ковре в той нежилой квартире, а правду истинную? И тогда они обречены друг другу – он и эта женщина с лицом сиенской мадонны и глазами Моны Лизы, эта рыжая лисица? Обречены… Обручены… И все это немыслимое, невозможное – не во сне, а наяву? И все это так просто? И так невообразимо редко… И почему она ему так верит – она, немолодая уже и разумная Лиза, которую он двадцать лет не видел, чтобы встретить и полюбить навсегда? А он ей почему верит? Но ведь верят оба, и верят безусловно… Если она стала для него небом, воздухом, жизнью… Что с ним? А вдруг это правда, что он, сам того не зная, любил ее все эти двадцать лет, и она тоже?
