Сейчас он был в стороне от боя и воспринимал всё совсем по-другому, чем там, среди камней. В перестрелке некогда было думать о чём-либо ином, кроме самого боя. Здесь же, на склоне, можно было расслабиться, дать себе короткую передышку. И тут Маликовым внезапно овладел страх.
Страх, — а вернее, инстинктивное желание выжить, превратившееся в страх, — сокрушая преграды, завладел Маликовым целиком, страх, подгоняемый ощущением близкой, неотвратимой смерти. Ужасная гибель Панкратова стала для Маликова единственной мерой событий. Он полежал, потерянно прижимаясь щекой к упругой, шершавой траве склона; бездумно, расширенными глазами глядел на маленький жёлтый цветок рядом с сапогами мёртвого немца. Ослабевшие руки отказывались поднять его с земли. Казалось, он всем телом ощущает, как каратели приближаются к их позициям с тыла. Страх был уже беспредельным и неуправляемым. Он подавил другие чувства, заполнил все уголки сознания. И Маликову с непреодолимой мучительной силой захотелось во что бы то ни стало вырваться из кольца, отступить от гибельной кручи. Во что бы то ни стало!
Он больше не думал о Сосновском, не думал ни о чём, ему безумно хотелось жить. Жить!
Голову стискивало в висках, до звона заложило уши, расстёгнутый воротник давил шею. В голове у Маликова будто что-то сломалось, будто рассыпался какой-то сложный механизм. Раздирая руки и колени, Маликов торопливо пополз вдоль русла, потом, цепляясь за скрывающий его кустарник, полез вверх, к деревьям, а добравшись до них, побежал изо всех сил — только бы подальше от этого места.
* * *
Остановился он возле ручья. С удивлением обнаружил, что всё ещё держит в руках автомат. Прислушался. Стрельбы не было слышно. Куда теперь идти, где прятаться, Маликов не знал. Чувствуя какую-то опустошённость, он медленно побрёл вдоль ручья.
Ручей оборвался в нескольких километрах от места боя, в гуще деревьев, под скалой, нелепым мёртвым наростом торчащей из травы.
Маликов обошёл скалу кругом. Из скрытой колючим жёстким кустарником вертикальной трещины в скале, глубокой и довольно широкой — человек вполне мог спрятаться, — била прозрачная тугая струя источника. Радостно стукнуло сердце: эта щель и была сейчас его единственным спасением.
Хлюпая сапогами по воде, в кровь расцарапывая руки о колючки, Маликов продрался сквозь кусты и втиснулся между гранитными стенками в тёмный грот, в мягкую липучую паутину. С омерзением вытер лицо рукавом.
Так он и замер: стоя в полусогнутой, неудобной позе, почти по колено в ледяной воде источника. Автомат повернул дулом к выходу. Потом ещё раз выглянул — не осталось ли следов?
Ручей уносил замутнённую воду, пружинистая трава быстро распрямлялась, кустарник по-прежнему неприступно заслонял вход.
За ночь, проведённую в укрытии, он передумал многое. Да, никто не знал о его бегстве и вряд ли узнал бы когда-нибудь. Он был уверен, что Сосновский живым в руки немцев не дастся. Однако всё это не помешало ему к утру возненавидеть себя. Мысли о Панкратове, Селиванове, Гавриленко, Сосновском не давали ему покоя. Мысли об остальных.
Отныне он обречён жить, жить и помнить.
Всё остальное было так, как он рассказывал Лукьянцевой.
Подошёл его троллейбус. Маликов поднялся в салон. Он сел рядом с полной женщиной в коричневом пальто и вязаной шапочке, обтягивающей голову.
По-прежнему беспокоила боль в сердце. Маликов сунул руку за пазуху, прижал ослабевшую ладонь к груди и ощутил частые неровные толчки. Он закрыл глаза и остался наедине с болью.
Троллейбус неторопливо катил от остановки к остановке, а боль становилась нестерпимой. Маликов сжимал зубы, чтобы не стонать. Левая рука казалась чужой, непослушной. Холодная испарина проступила на лбу. Обрывки мыслей мешались в голове. Сквозь пелену полузабытья он понимал только, что необходимо принять ещё нитроглицерин — и немедленно на воздух. На следующей остановке.
Он распрямился, чтобы достать пробирку с таблетками. Всё поплыло перед глазами, слабость не дала удержаться прямо, и он медленно повалился на плечо соседки. Троллейбус покачивало, и вместе с ним, то приближаясь, то отдаляясь, весь мир уплывал в темноту. Маликов задыхался, в горле громко клокотало. На лбу дрожали крупные капли пота.
Женщина скорчила брезгливую гримасу и раздражённо отпихнула его. Маликов как бы издалека услышал:
— Нажрался, чёрт старый!
— Не пил, нет, — сдавленно пробормотал он, — Сердце… Мужской голос проговорил над ним:
— А ведь и верно, плохо человеку. Смотрите, какой бледный. Эй! Держись, не падай, дед… Водитель! Остановите троллейбус! Человеку плохо!..
* * *
Очнулся Маликов в машине «скорой помощи». Он лежал на носилках. Рот и нос закрывала упругая, треугольная маска. Маликов вдыхал прохладный попахивающий резиной и пылью газ. Боль отпустила. Маликов чувствовал себя сонным, вялым. Над ним то появлялись, то пропадали, будто в расплывающейся пелене, женская и мужская фигуры в белых халатах.
— Пришёл в себя, — сказала медсестра.
— Вижу, — отозвался врач. — Давление?
— Сто десять на семьдесят.
— М-да… Неважно поднимается. Вот что, сделай ему ещё один. В той-же дозировке.
Скосив глаза, Маликов увидел в руках медсестры шприц. Он терпеть не мог уколов. Стиснул зубы. Укол в руку…
Врач снял маску с его лица. Маликов хотел приподнять голову, но твёрдая ладонь мужчины легла на холодный липкий лоб, прижала голову к жёсткой подушке.
— Лежите. Вам нельзя двигаться.
— Куда меня? — спросил Маликов слабо.
— В больницу, разумеется.
— Инфаркт?
— Разговаривать вам тоже не следует, — уклонился от ответа врач.
«Не хочет огорчать», — равнодушно подумал Маликов.
Машина замедлила ход, плавно развернулась и встала.
— Приехали, — сказал врач с облегчением, — Ну, уважаемый, сейчас за вас как следует возьмутся.
На какое-то время Маликов впал в полубеспамятство. Он не осознавал, что происходило вокруг, и не мог определить, что ему чудится, а что совершается на самом деле.
…Приёмный покой… Маликова перекладывают с носилок на каталку и везут по длинному пустому коридору. Перед глазами проплывают одинаковые плафоны на потолке. Гремят металлические двери лифта, гулко, резко, как беспорядочные выстрелы. Маликова вкатывают… в лес. Он просыпается с тяжёлой головой и пересохшим ртом. Дико оглядывается. Где он? Что это?.. Он скрючился в каменном гроте. Ноги заледенели в сапогах, набухших за ночь от воды. Затёкшие руки — на автомате. Ах да! Он вспомнил: бежал вчера с позиций, затем ночёвка в гроте у источника… Бежал. Трус! То, что за это ему полагается расстрел, теперь не имело никакого значения. Пусть. Он заслужил. Предназначенная ему пуля ждала его ещё вчера, там, в русле высохшей реки. Хуже другое. Хуже и страшнее. Вечный позор предателя и труса. Вернуться? Поздно! Он передвинул автомат за спину, нагнулся и зачерпнул воды. Два глотка шершавыми губами. Остатки плеснул в лицо, растёр рукавом. Продрался сквозь колючки и сел на траву возле ручья. Что же теперь? Он посмотрел на своё отражение в прозрачной лужице у скалы. Искупить. Ценой жизни. Конечно, ценой жизни. Но чтобы и фашисты дорого заплатили. Своими жизнями… Маликов закрыл глаза и вспомнил свой тяжёлый сон в гроте… Его поднимают в лифте. Потом везут по коридору. Это больница. Плафоны освещают потолок и коридор приглушённым светом. Он болен — сердце, инфаркт… Но откуда он всё это знает?.. Слева тёмные окна, справа двери палат, двери с цифрами. Мимо проплывает пост дежурной медсестры, освещённый настольной лампой. Стеклянный шкафчик с медикаментами. В металлическом стерилизаторе кипит вода. Специфический больничный запах здесь сильней. Остановка. Распахивают белые двери. Вкатывают в палату… Маликов думает: надо немедленно идти к сторожке лесника. Если немцев там нет и лесник ещё жив, он выведет на своих. Нет, не на его отряд. Не сможет он смотреть ребятам в глаза… По ту сторону гор действует отряд Иванченко. К нему надо присоединиться. И жизни не жалеть, не щадить. Ни к чему она теперь… Но нет, всё это — в прошлом. Сейчас — палата. Кровать здесь одна, посередине. Вокруг много всяких аппаратов. Маликова раздевают, перекладывают на кровать. Новые лица. Стены выкрашены зелёной краской… Деревья, кустарник. Живые зелёные стены по сторонам, пронизанные яркими лучами, в расплывчатых пятнах света, — они колеблются под лесным слабым ветерком… Скоро должна показаться сторожка. Надо быть начеку… быть собранным, но так, чтобы сердце не заболело снова. Врач из отделения командует: «Подключите, кардиомонитор. Готовьте смесь». Маликова опутывают проводами. В штатив у изголовья вставляют большую бутылку с жидкостью. Мягкая прозрачная трубка свисает вниз. Опять укол — в сгиб левой руки. «Запишите его в журнал, — говорит врач. — Вот паспорт…» Вокруг сторожки — ничего подозрительного. Из покосившихся дверей показывается сутулый лесник, ополаскивает миску и сливает из неё воду под бревенчатую стену. Маликов выходит из-за дерева и решительно шагает к избушке…
