Возможно, специалисты других психологических или политологических направлений дадут иные, более действенные в сложившейся ситуации рекомендации. Я же хочу привести лишь еще одну цитату из М. Е. Салтыкова-Щедрина, несколько категоричную, но показывающую его истинным инженером человеческих душ и тонким знатоком глубинной психологии и российской ментальности: «Несмотря на непреоборимую твердость, глуповцы — народ изнеженный и до крайности набалованный. Они любят, чтоб у начальника на лице играла приветливая улыбка, чтобы из уст его, по временам, исходили любезные прибаутки, и недоумевают, когда уста эти только фыркают или издают загадочные звуки. Начальник может совершать всякие мероприятия, он может даже никаких мероприятий не совершать, но ежели он не будет при этом калякать, то имя его никогда не сделается популярным»[214].
Во всех трех рассмотренных примерах — педагогическом, рекламном и политологическом — наиболее действенной кажется техника присоединения в различных ее модификациях. В первом случае она отразилась в поведении консультанта — в присоединении к чувствам учащихся; во втором — в присоединении «героя» рекламного ролика к фобийным объектам масс, объектам агрессии масс, т. е. к объектам насмешки; в третьем — в присоединении политика к массовым агрессивным импульсам, причем в идентичной массам форме. Но в каждом случае для правильной интерпретации или выбора верной интервенции полезным оказывается учитывать результаты анализа массового сопротивления идентичности.
2003Русская идентичность и права человека
Обычно права человека рассматриваются в качестве юридической категории, причем в русле традиций «римского права» — формального примата закона. Я бы хотел привлечь внимание общественности к некоторым психологическим моментам, связанным с этим понятием. Все современные западные цивилизации опираются на античные примеры применения права и античную демократию, однако традиции юридической и социально-политической практики, институализации закона и демократии в Британии и Германии, Скандинавии и Франции, Испании и Швейцарии имеют свои национальные особенности и довольно существенно различаются. То же, полагаю, может касаться и касается практики оперирования таким инструментом, как права человека.
Сразу оговорюсь, дабы в дальнейшем не давать повода для кривотолков, что под словом «русский» я буду понимать скорее «российский». Поскольку в общемировом коллективном восприятии «русскими» считаются и русские, и украинцы, и карелы, и кавказцы (так же как мы считаем англичанами и шотландцев и уэльсцев, или французами — и эльзасцев, и гасконцев, и нормандцев), то и я стану пользоваться термином «русский», подразумевая общность культурного и языкового тяготения.
Основными чертами русской коллективной идентичности исстари являются три: 1) тенденция к национальной гордыне, избранничеству и, как следствие, к мессианству и экспансии; 2) ориентация на первое лицо в государстве; 3) мазохистическая, пассивная установка по отношению к государству.
Первая черта восходит к идеям о духовном наследии Византийской империи и о «Москве — Третьем Риме» в посланиях инока Филофея царю Ивану III. Она соответствует психической инфляции личности в психологии Карла Юнга. Инфляция, вздутие на личностном уровне, осознается как переживание своей грандиозности, богоподобия. Такая инфляция является результатом ассимилирования Эго-сознанием содержаний коллективного бессознательного: индивид осознает себя слитым с архе-типическими образами — Богом, Героем, Драконом, Мудрецом, Матерью etc., отождествляя себя с ними. «Сознание, подвергнувшееся инфляции, всегда эгоцентрично и не знает ничего, кроме собственного существования, — писал Юнг. — Оно гипнотизирует самого себя и следовательно не может рассуждать. Оно неизбежно приговаривает себя к смертельным бедствиям»[215]. Сказанное можно отнести и к массовым процессам: психическая инфляция целого народа переживается как избранничество, народ воспринимает себя «народом-Богоносцем» со всеми вытекающими отсюда последствиями. Об этом писал Николай Бердяев: «Доктрина о Москве как Третьем Риме стала идеологическим базисом образования московского царства. Царство собиралось и оформлялось под символикой мессианской идеи: принадлежность к русскому царству определилась исповеданием истинной, православной веры. Совершенно так же и принадлежность к советской России, к русскому коммунистическому царству будет определяться исповеданием ортодоксально-коммунистической веры»[216]. На практике эта тенденция отразилась в русской интенции беспрестанно расширять границы своего государства, причем не в связи с необходимостью — перенаселением и потребностью в новых ресурсах, — но по «велению души». А пейзаж души, психики, в свою очередь, сформирован пейзажем русской земли — та же широта, безграничность, бесформенность, устремленность в бесконечность. Своего максимума мессианская и экспансионистская тенденция, идеологически подкрепляемая учением о «мировой революции», достигла при советской империи, когда русская культурная экспансия и влияние, политическое и военное, распространились фактически на весь мир.
Вторая тенденция, характерная для русской идентичности, — ориентация на первое лицо государства, будь то царь-самодержец, председатель Совнаркома, генеральный секретарь ЦК КПСС (ВКП(б)) или президент. Первое лицо персонифицирует государство, а исторически интересы государства всегда стояли выше интересов приватных. Определяется эта тенденция, противоположная присущей Западу, по мнению многих русских историков и философов, также географией. Освоить, оформить необъятную русскую равнину можно лишь коллективно, соборно, индивиду эта задача не под силу. Поэтому возникает массовая интенция собраться в кучу, подобно муравьям, и поставить интересы муравейника выше личных.
Третья выделенная нами тенденция связана с предыдущей, однако здесь мы делаем акцент в большей степени не на исторической социальной целесообразности, а на более интимных, инфантильных отношениях с государством. Русское объектное отношение к государству подобно отношению младенца к матери. Государство, страна — это Мать-Родина, родная земля, родившая нас и порождающая определенные ожидания. Слова «отечество», «отчизна» стали использоваться в русском языке значительно позднее слова «родина»; они являются калькой с немецкого «Vaterland». Отечество, как пишет Владимир Даль, означало первоначально «состояние отца, бытность отцом, родительство» или «древность рода, местничество, достоинство по родовым отличиям отцов, предков»[217]. Слово же «родина» впрямую отсылает нас к материнским фигурам, оно роднее русскому уху, чем патетическое «отечество». Отношение русского человека к Родине воспроизводит архетипическое отношение ребенка к матери. Тот же архетип проецируется на православный культ Богоматери. В связи с этим кажется важным обратиться к докладу, прочитанному профессором Дэниэлэм Ранкуром-Лаферрьером на 2-м Международном Психоаналитическом Конгрессе в Санкт-Петербурге в 2001 году. Доклад называется «Психоаналитические заметки о русских иконах Богоматери» и содержит несколько интересных тезисов. Во-первых, Ранкур-Лаферрьер обращает внимание на богословски неправомерное доминирование Богоматери. Дева Мария относительно редко упоминается в Евангелиях, является второстепенным персонажем, меж тем, утверждает профессор, ссылаясь на авторитет о. Павла Флоренского, и в иконостасе, и в богослужении занимает место, симметричное и равнозначное Иисусу. Затем, Спасителем был Христос, а вовсе не его мать, однако формула «Пресвятая Богородица, помилуй и спаси нас!» — одна из наиболее употребительных и известных молитв православных христиан, чувствующих, что Она столь же важна и значима, как и Ее Сын. В некоторых отношениях Она даже более важна: так, на Руси Иконы Богоматери всегда считались чудотворными, иконы же Иисуса Христа — крайне редко. «Психоаналитической истиной, которую я надеюсь установить, является то, — заявляет Ранкур-Лаферрьер, — что это почитание базируется на чувствах людей к их собственным матерям. Я полагаю, что икона Богоматери (в сочетании со сказаниями и народными верованиями, связанными с этими иконами) выражает чувства, которые православные христиане иначе не могли бы выразить своим матерям никаким другим способом»[218].
Следующее утверждение, которое защищает профессор, заключается в том, что в русской православной традиции Мария воспринимается в первую очередь как мать — Богородица, Богоматерь, но не как дева — Дева Мария, Приснодева. Богородица на иконах красива, но красива красотой материнской. Достаточно сравнить Владимирскую или Казанскую иконы Божьей Матери с «Сикстинской Мадонной» Рафаэля или «Мадонной с младенцем» Леонардо да Винчи. Красота материнская — это нечто гораздо большее, чем красота девственной молодой девушки, которую в католицизме принято называть «Благословенная Дева Мария». «Стандартные и широко распространенные термины для Марии — это „Богородица“ и „Богоматерь“ (или „Божья Матерь“), последнее является калькой с греческого Theotokos. Оба этих слова, в отличие от „Приснодева“, широко используются и хорошо понимаются. Оба этих слова, а не „Дева“ или „Приснодева“, также обычно используются для обозначения икон»[219].
