концов неизбежно заходил о делах, Рене быстро начинала скучать и уже не слушала. Виконт же стремился приобщить наследницу к делам плантаций и во время этих бесконечных дискуссий периодически обращался к ней, спрашивая:
— Скажите, дочь моя, что вы об этом думаете?
Непривычные к присутствию за столом юной девушки, тем более что она была в курсе их дел, паши с любопытством улыбались ей, сверкая ослепительной дугой золотых зубов.
Вырванная из своих мечтаний, Рене редко находила удовлетворительный ответ на вопрос; ведь она была всего-навсего четырнадцатилетней девочкой и, по правде говоря, совершенно не задумывалась о таких вещах, они вызывали у нее безумную скуку.
— Папà, — отвечала она, зная, что он ждет ответа, — я думаю, паши очень умные люди, и, слушая их, я многому учусь. Однако мне кажется неправильным высказывать мое мнение, ведь я только девушка и не разбираюсь в подобных вещах.
Этот ответ или один из его вариантов, казалось, вполне удовлетворял пашей, они улыбались и одобрительно кивали.
Однажды вечером, во время такого ужина, Габриель неожиданно попросил прощения и сказал, что неважно себя чувствует:
— Я очень рассчитываю, что ты развлечешь гостей, дорогая, — шепнул он Рене. — Мне действительно необходимо уйти к себе.
Рене отнюдь не обрадовалась, что ей доверили роль хозяйки, гости в отсутствие виконта тоже явно испытывали неловкость. После ужина паши против обыкновения не остались на коньяк и сигары, и когда последний из них удалился, Рене поднялась к себе. Проходя мимо двери Габриеля, она услышала внутри тихие смешки. Сначала она подумала, что дяде что-то снится, и прижалась ухом к двери. Опять послышался смех, на сей раз женский, звучный, гортанный. Сердце у Рене громко застучало. Затем она услышала и тихий голос Габриеля. Охваченная ревностью, какой никогда прежде не ведала, Рене тронула дверь — не заперто. Она осторожно приоткрыла ее ровно настолько, чтобы заглянуть в комнату. От увиденного у нее подкосились ноги, и голова пошла кругом. Габриель был в постели с одной из нубийских служанок, которая — она не раз видела, — исполняя свои обязанности, смотрела на дядю с обожанием. Сейчас эта пухлая девица с тяжелой грудью сидела на виконте верхом и в экстазе то опускалась, то поднималась, негромко и весело посмеиваясь, когда Габриель что-то ей шептал, груди ее ритмично подпрыгивали, кровать под любовниками тряслась. Вне себя от ревности, Рене не могла отвести от них взгляд. Она словно вернулась к своей детской роли вуайеристки, замерла с бьющимся сердцем, неотрывно глядя в дверную щелку, как когда-то глядела в щелку египетского сундука, наблюдая, как занимаются любовью мамá и дядя. Круг как бы замкнулся; ее мечта заменить собою мамà осуществилась, пусть пока что и не до конца, а теперь она, не в силах оторваться, наблюдала, как ее любимый дядя и приемный отец уже ей изменяет.
В конце концов Рене закрыла дверь, так же осторожно, как и открыла, и ушла в свою комнату, где зарылась лицом в подушку и плакала, пока слезы не иссякли.
Мисс Хейз у себя в комнате услышала плач подопечной и подошла к двери, которую Рене заперла.
— Что случилось, дитя? — спросила гувернантка. — Впустите меня.
Но безутешная Рене не открыла.
— Уходите, мисс Хейз. Я не хочу вас видеть.
Позднее, когда нубийка вернулась в комнаты прислуги, Габриель тоже пришел к двери племянницы и тихонько постучал.
— Открой, — сказал он.
— Уходите, я вас ненавижу.
— Открой, я приказываю.
— Зачем? Думаете, я стану спать с вами в постели, которую вы делили с этой жирной негритянкой? Уходите.
— Я твой отец. И хозяин этого дома. Открой немедленно, — приказал виконт.
— Уходите прочь!
Рене заперлась в комнате на трое суток, даже спускаться к трапезам отказывалась. Мисс Хейз приносила наверх подносы с едой и оставляла у двери, но Рене ела мало.
— Рано или поздно вам придется вернуться в общество, — говорила мисс Хейз через дверь. — Вам только кажется, будто настал конец света, но это не так.
— Да что вы об этом знаете, мисс Хейз? Что вы знаете о любви?
На четвертое утро затворничества Рене мисс Хейз опять постучала в ее дверь.
— Вы должны взять себя в руки, дитя. Должны выйти. Виконт собирает чемоданы, готовится к скорому отъезду в Каир, на рождественские каникулы.
— Что? Он бросает меня здесь? — Рене отперла дверь, распахнула ее. За спиной мисс Хейз стоял Габриель.
— Я намеревался оставить тебя шакалам, — улыбнулся он. — Но решил все же дать тебе последний шанс. Хватит хандрить. Одевайся и приходи завтракать.
— Вы меня обманули, — сказала Рене гувернантке. — Предали.
— Можете остаться в своей комнате навсегда, юная леди, — отвечала мисс Хейз.
Рене оделась и спустилась в столовую.
— На самом деле вы ведь не уезжаете в Каир? — спросила она у Габриеля.
— Как и планировали, мы едем на следующей неделе, за два дня до Рождества. А теперь завтракай.
— Я не голодна.
— Почему?
— Потому…
Габриель схватил вазочку с джемом и запустил ею в стену, где она разлетелась вдребезги, забрызгав стены красной смородиной. Встал, шагнул к Рене, схватил ее за волосы и стащил со стула.
— Мерзкая, испорченная маленькая ведьма! — загремел он. Разодрал ворот блузки Рене, швырнул племянницу на пол и принялся охаживать стеком. — Я твой отец! Я хозяин в этом доме! Я делаю, что хочу! И вправе желать любую женщину! Мне осточертела твоя хандра! — кричал он, методично хлеща Рене стеком. — Тебе плевать на меня! Ты все время знала, что твоя мать принимает Герберта в своей комнате! И ни слова мне не говорила! Выставляла меня дураком в моем собственном доме! Вот и получай, мерзкая маленькая ведьма. Вот и получай!
Рене скорчилась на полу, прикрыв лицо локтями, чтобы защититься от свирепых ударов Габриеля. Но не издавала ни звука. В конце концов суданская служанка, стоявшая на посту возле двери столовой, закричала, будто били ее самое. И так же внезапно, как пришел в ярость, Габриель успокоился. Затих, тяжело дыша, будто только что пробудился ото сна.
— Ладно, дорогая, — ровным голосом сказал он. — Как позавтракаешь, приходи в мой кабинет, я хочу с тобой поговорить. — И столь же спокойно вышел из столовой.
Рене долго лежала на полу, стараясь оценить масштаб повреждений. Служанка подошла к ней с миской теплой воды и полотенцем, чтобы обмыть раны. Все пуговицы на блузке были вырваны с мясом, ткань порвана, болезненные красные полосы уже проступали на спине и на плечах. Она сообразила, что, пока Габриель бил ее, ничего не чувствовала. Боль пришла только теперь. Она размышляла, что же с нею не так,
