— Ну? — спросил он.
— Жив, — сказал я и упрямо посмотрел ему в глаза. — Ты?
— Что? — спросил он.
— Ты угнал лифт?
— Не-ет, — побледнев, ответил он. Но я понял — он! И тогда я соврал.
— Я все знаю! — сказал я. — Я видел, как ты вез блок наверх. Слышишь, я все видел!
Он отвернулся и сразу же сник.
— Но ведь я не специально. Я не специально, ты ж понимаешь. Я же не хотел этого!
— Подлец! — крикнул я. И, повернувшись, пошел по бульвару. И он потащился за мной. Я шел, заложив в карманы руки, и не оглядывался. А он шел следом и говорил, говорил, запинаясь, будто спотыкаясь:
— Ты же понимаешь, я не хотел этого. Я не думал, что так получится. Я никогда не думал. Что теперь делать?
— Пойдешь и скажешь всем.
— Нет. Я этого не могу. Я не боюсь. Слышишь, я этого не могу.
— Пойдешь!
— Нет. Я не могу, Павел. Павлуша, ты пойми… Ему мы не поможем. А мы сделаем еще хуже. Ты должен молчать. Никто не знает. Никто не видел. Только ты. А теперь уже все равно ничего не вернешь. Ему не поможешь.
— Подлец! — закричал я. Остановился и двумя руками вцепился ему в рубашку, стал изо всех сил трясти его. — А если он погибнет? Может быть, его уже нет. Тогда что? Тогда что? Ведь ты человека убил, понимаешь?
— Но я не хотел этого! Я не злодей какой-нибудь, нет!
— Ты убил его, понимаешь! А теперь ты просишь. Нет, никогда!
— Пусти! — он вырвался из моих рук и отступил шаг назад. — Я не за себя прошу. Ты пойми, я не за себя. Я не трус. Я пойду и всем расскажу. Я, может быть, честнее тебя. Пусть меня судят, пусть наказывают как надо, я заслужил! Пусть! А мама? Как мама? Когда она узнает… Я же убью ее. Ты понимаешь, что она не вынесет? Понимаешь? — Он всхлипнул и заговорил тихо: — Но я никогда не сделаю этого. Никогда. Не могу я, — и добавил зло: — А вот ты иди и скажи. Если ты можешь, ты иди и скажи. Сам. И еще один человек погибнет. Тебе будет легче, да? Неужели ты сможешь? Не за себя прошу, за маму. Пусть тебе на нее наплевать, но ведь ты любишь Инку!
Я почувствовал, как будто земля уходит из-под ног. То, что он говорил, было верно. Я стоял и не знал, что делать, смотрел на него и до боли сжимал зубы и уже не слушал, что он говорит. Я смотрел на него, на эти широченные плечи, плечи-скамейки, плечи-ступеньки, на эти руки-клещи, руки, которыми можно гнуть подковы, руки, не знающие устали. Он может все, все, что захочет. Что ему отнести наверх один блок — мелочь!
Что этот блок таким плечам!
— Уйди, — сказал я. — Уйди…
И он пошел.
— Решай, — сказал он и медленно поковылял.
А я стоял и смотрел на него. Смотрел, как он уходит. Потом и я пошел. Но только в другую сторону. На ходу я машинально срывал первые побеги с веток и растирал их в ладонях. Я не знал, что мне делать. Я чувствовал, что не должен таить то, что знаю только один я, не должен молчать, а если скажу, то что будет с Анной Ивановной? А если с ней что-нибудь случится? Инка! Если я не скажу, то смогу ли я встречаться с ней, как прежде, просто, открыто, честно? И как и что я буду говорить ей? О чем я буду говорить?
Я не знал, что мне делать. Я шел и растирал в ладонях первые побеги. Одно я знал точно, наверняка, — что жизнь, во всяком случае двум людям, испорчена. И за что, почему, ради чего вот так, по́ходя испорчена жизнь? Почему?
Надо было что-то делать. Но что?
Веселыми и светлыми глазами
1
Мне еще накануне выдали пропуск и объяснили, как отыскать лабораторию, в которой я буду работать. Я старался запомнить все подробности, но все-таки утром долго бродил по коридорам института, прежде чем на втором этаже увидел дверь с нужной мне надписью.
У двери суетилось несколько человек. Как выяснилось, накануне вечером, уходя с работы, кто-то захлопнул ее, оставив ключ внутри. И теперь сотрудники пытались ее отворить, тыкали железками в замочную скважину.
Несколько в стороне стоял начальник лаборатории. Я сразу догадался, что это именно он. Потому что стоял спокойно, заложив за спину руки, и что-то изредка раздраженно бубнил глухим баском.
Позднее я приметил, что и подчиненные ведут себя по-разному. Некоторые очень стараются, другие — поменьше, третьи — чуть двигаются: наверное, тоже все в соответствии с должностной лестницей.
Но вот кто-то вспомнил, что вчера будто бы оставили открытой форточку и можно попытаться залезть через окно. Все повалили во двор. Форточка и в самом деле оказалась открытой. Через некоторое время притащили лестницу, приставили ее к подоконнику.
— Ну, полезайте! — кто-то крикнул бойко. Энтузиастов не нашлось. Стояли, дискутировали.
— Высоко все-таки.
— Не так уж и высоко.
— Лестница надежная. Слона выдержит.
Лестница и в самом деле была прочной. Однако никто не лез.
И тогда я предложил:
— Давайте, я!
Все повернулись ко мне и некоторое время молча с любопытством рассматривали.
— А ты сможешь?
— Конечно.
— Ну что ж, попробуй.
И я полез. А они смотрели, как я лезу. Как будто я работал под куполом цирка, выполнял там замысловатые номера. И как только я стал на подоконник и просунул руку в форточку, торопливо побежали в здание. Я влез в окно, открыл дверь, и они весело и шумно ввалились в комнату.
Тогда я подошел к столу начальника и, смущенно улыбнувшись, остановился напротив.
— Спасибо, — сказал начальник.
— Я ваш новый сотрудник.
— Как?
— Я по распределению после техникума. Вам вчера из отдела кадров звонили.
— Ах, да! — воскликнул начальник. — Да, да, как же! Помню, помню. Садитесь…
И я сел на один из стульев.
Я подумал, что он сейчас начнет задавать мне вопросы, какое отделение окончил, какие изучали предметы, и приготовился. Обычно везде, где я проходил производственную практику, спрашивали именно это.
Может быть, так бы все и произошло, но в это время в комнату, гулко хлопнув дверью, вошла высокая тощая девица. Она курила, держа в зубах длинную, сантиметров в десять, папиросу. Проследовала через комнату, не взглянув на меня, стала между мной и начальником, опершись о стол, мне даже показалось, что она собирается сесть на край стола, и крикнула возмущенно:
— Иван Васильевич, что это такое? Что это значит?
Нет, она не крикнула, она просто сказала возмущенно, но голос у нее был таким зычным, какой бывает у громкоговорителей на пригородных платформах.
— А что, Веруня? В чем дело? — мягко спросил начальник и указал на стул. — Садитесь.
— Как что? — рыкнула она, не реагируя на предложение. — Как что? Я случайно узнала в отделе кадров, что к нам приходит на работу новый техник, вы знаете, он мне нужен позарез, и еще спрашиваете что?
— Техник всем нужен. Тебе же известно, какая это у нас дефицитная единица.
— Конечно, я не первый год живу! И когда кончатся эти безобразия?!
— Кстати, ты напрасно шумишь, он будет работать в вашей группе, с Инной Николаевной. Это уже решено.
— Прекрасно! — она фыркнула струей дыма, будто маневровый паровоз. — Это прекрасно! Не пошумишь, разве что-нибудь получишь! Закон природы!
— Кстати, вот и он сам, — указал на меня начальник. — Познакомьтесь, пожалуйста.
Веруня повернулась ко мне, скептически осмотрела.
— Давай лапу! Вера Дралина! — И как клещами даванула мою руку. — Это ты лез в окно? Ну, молодец!
— Так на чем мы остановились? — спросил меня Иван Васильевич. Он хотел еще что-то сказать, но зазвонил телефон. Иван Васильевич снял трубку, зачем-то заглянул в то отверстие, откуда обычно раздается звук, а в другое сказал тоскливо:
— Слушаю. — Трубка побулькала что-то, а Иван Васильевич закричал: — Знаю я вас, знаю! Нет уж, извините! Лучше я сам приду, на месте всё и решим. Я сейчас приду. Да, да, сейчас, немедленно!
Он положил трубку и сказал мне:
— Придется подождать. Посидите, пожалуйста.
Он ушел, а я стал осматриваться. Я сидел в большой проходной комнате, справа и слева было еще по комнате. В одной из них кто-то беспрерывно тихонько насвистывал.
Стол начальника стоял торцом к окну. Напротив еще несколько столов, расставленных один за другим, как школьные парты, и несколько верстаков. На верстаках лежали приборы, блоки и паяльники. На одной из стен была прикреплена вырезка из журнала — портрет Хемингуэя.
Пока я осматривался, посвистывание в соседней комнате стало громче и оттуда вышел гражданин, похожий на профессора Филютека, каким его рисует польский художник Ленгрен. Правда, без бородки, но такой худенький, маленький и в черном костюме-тройке. Заложив в карманы руки и упоенно насвистывая, он прошелся по комнате, никого не замечая, удалился в свою комнату и снова вернулся. Чувствовалось, что он находится в таком состоянии, в каком бывают соловьи, когда к ним можно подойти и голыми руками снять с ветки. Посвистывая и как бы сосредоточенно рассматривая что-то внутри себя, он остановился рядом со мной, вдруг умолк и очнулся. Удивленно огляделся, увидел меня и спросил скороговоркой:
