— Сидели бы спокойно… Это еще вопрос. А о том ты и не подумала, что я мог спиться окончательно, пока сидел бы в монастыре. Приятная разве у тебя была бы жизнь с пьяницей–мужем, даже при сытости и довольстве. Да и служба — службе рознь. На иной службе всю жизнь впроголодь рад прожить, голову свою положить готов, потому что сама служба эта дает человеку такое счастье, какое не могут дать ему и ротшильдовские миллионы.
— Так у тебя–то какая же «иная» служба может быть? Ведь священником же будешь и здесь. Также будешь служить вечерни, обедни, крестить, хоронить, проповеди читать, ну разве в школе вот еще ребятишек обучать…
— Так же, да не так, — задумчиво проговорил отец Павел и, подойдя к скамейке, на которой сидела матушка, сел рядом с ней. — Ты помнишь, Маша, нашу соседку Марью–кабатчицу, что хотела все перенять у тебя твое уменье разводить хозяйство. Она тоже ведь все делала так же, как и ты: и корм давала, и пойло делала, и подстилку надстилала, а что, у нее разве то же получалось, что и у тебя? У тебя корова чуть не два ведра молока давала, а у нее такая же корова, той же породы, двух кувшинов не надаивала. Ты разведешь по весне цыплят полон двор, осенью–то у тебя полон амбар всякого копченья, а у нее к осени ни одного цыпленка: за лето все повыдохнут…
— Ну, так тут понятно: она хоть и перенимала у меня, да не умела как–то сделать все как следует. Приготовит, например, корове пойло по моему рецепту, а даст его не вовремя, или еще что–нибудь не доглядит, поэтому и результат получался разный…
— А у нас разве не то же самое? Ты вот сказала, что и на новом приходе я ведь священником же буду… Да, теперь я действительно буду священником… А раньше, знаешь, кем я был? Наподобие вот твоей Марьи–кабатчицы… С виду, посмотришь, все как следует сделал, а на деле — или не вовремя дал, или не доглядел чего–либо. Родится, например, у кого–нибудь здоровый крепкий ребенок; в 18 лет совсем он уже парень в соку, кровь так ходуном и ходит… Тут бы и благословить его на брак, а у нас: нет, погоди. По метрике ты несовершеннолетний. Ну, а пока по метрике совершеннолетие выйдет — парень–то переспеет, а то и совсем истаскается. А другой и в тридцать лет бывает малоспособен к браку, потому что порастратил свои силы. Такого надо бы сначала монахом сделать, чтобы поучился воздержанию, да восстановил свой организм, а потом уже венчать. А мы, как пришел, так и венчаем, потому что документы все в исправности: законных препятствий, стало быть, никаких нет. Или еще пример: захандрил человек, захирел… Тут бы скорей его на исповедь, да повыисповедать как следует, разузнать все причины, наставить да причастить. А ты совсем и не доглядываешь за ним, потому что не считаешь это своей обязанностью. Если же сам человек придет к тебе, отошлешь его: «Ты что, мол, больной, что ли? Придет пост, тогда и причащайся». Так вот: там «не во время», тут «не доглядел» или что–нибудь «не так» сделал, а от этого и получается то, что мы и крестим, и венчаем, и исповедуем, и причащаем, а люди все остаются такими же, как и были… А делали бы все это знаючи да умеючи, и результат был бы совсем другой…
— Тебе, Павлуша, надо было в академии курс кончить, тогда бы ты все это раньше знал. Семинария–то, видно, не всему учит…
— Нет, Маша! Ни семинария, ни академия тут не при чем. Это знание не учением дается. Видал я в городе академистов–священиков, магистров и даже докторов богословия. Страх, какой все ученый народ. А толку у них тоже мало выходит. Даже меньше, чем у нас. У нас народ хоть в церковь ходит, а у них и в церковь ходить перестали. — Видно, мало проповедуют. Не учат народ, как следует.
— Этого сказать нельзя… И учат, и проповедуют, и чтения разные устраивают, лекции читают, беседы ведут… Некоторые очень даже хорошо проповедуют. Выйдет иной на амвон, как начнет говорить — инда слеза прошибает. На что уж наш брат, духовенство, ко всяким проповедям привычно, а и его иной раз проймет. Ну, а толку–то и от этих проповедей мало. Слова словами так и остаются. Да и как им не оставаться, в самом деле? Ведь чтобы толк был от слова, надо его исполнять, а разве человек может его исполнить? Ты сама посуди. Возьми в пример хоть нашего знакомого Анемподиста Федоровича, начальника станции железной дороги, который к нам в церковь приезжал. Бывало, приедет к обедне, а я возьму да и прочитаю проповедь о бескорыстии или там о любви к ближнему, а после проповеди старосту к нему с тарелочкой в пользу храма мол. И как обидно бывало иной раз, когда увидишь, что на тарелочке всего двугривенный лежит. Ну, думаешь, и скряга же. А ведь если рассудить, как следует, то и выйдет, что Анемподист Федорович и в самом деле больше двугривенного–то не мог дать. Ты высчитай–ка: жалованья он получал восемьдесят рублей в месяц; из них сорок рублей на стол выходило. Человек он малокровный, да вдобавок еще катаром желудка страдал. Можно, конечно, и за десять рублей в месяц стол иметь, щи да кашу есть, да ведь от такого стола Анемподист Федорович через пять–шесть месяцев на тот бы свет отправился. Стало быть, ему для поддержания своего существования крайне необходим и повар, и питательный стол, и зельтерская или содовая вода. Жена у него тоже была не совсем здоровая женщина. Ни с детьми, ни по хозяйству сама не могла управиться: волей–неволей надо нанимать няньку. Одежду тоже ему надо ведь не какую–нибудь. Зимой, например, обязательно шубу, потому что если выйдет он без шубы, сейчас же простудится. На доктора, на акушерку, хоть на одну газетку — тоже денег надо? А теперь и скажи: много ли у него останется от жалованья? Поневоле ему приходится дорожить не только двугривенным, а даже медной копеечкой. Теперь скажи: можно ли требовать от Анемподиета Федоровича бескорыстия и самоотвержения в пользу ближнего? Другими словами: можно ли требовать от него, чтобы он сел на борщ и кашу, а экономию от стола, от одежды и тому подобного отдавал другому, голодному? Ведь это значит посылать его на верную смерть. А зачем? Чтобы дать возможность жить другому? Бессмыслица какая–то: один должен умереть, чтобы жил другой…
— Ты, Павлуша, как побывал в новой епархии, совсем почти изменился и рассуждать стал как–то иначе… Я что–то не пойму тебя.
— И не поймешь, пока не переменишь своего взгляда на людей. Ведь мы как–то смотрели, ну, хотя бы вот на тех помещиков, что жили возле нашего села? Помнишь, сколько у них всякого народу было? Кучера, повара, лакеи, горничные, няньки, бонны, репетиторы, гувернеры… А жили–то как? Зимой — в город, а летом обязательно в Пятигорск или за границу, в Карлсбад ездили… Мы думали, что господам все это нужно так себе, для удовольствия, для наслаждения жизнью, ну и возмущались этим… Как, мол, им не грех наслаждаться жизнью, когда кругом народ вымирает! А на самом деле выходит, что все это господам крайне необходимо для поддержания жизни в себе и, если всего этого у них не будет, то они начнут так же помирать, как мрут крестьяне, когда у них нет куска хлеба…
— Ну, ты, кажется, заговорился, — улыбнулась матушка, — по–твоему выходит, что и модные шляпки, и театры тоже необходимы господам для поддержания своего существования?
— А то как же? Отбери у иной барыни шляпку, — ведь ты вместе с этой шляпкой, может быть, весь смысл жизни у нее отобрала. То она хоть над выдумыванием модных шляпок изощряла свою мыслительную деятельность, а тут без всякой работы для своих мозгов осталась. Ну и обессмыслится окончательно. И насчет театров тоже… Уничтожь–ка сразу все эти театры, клубы, рестораны и тому подобное. Ведь господа от тоски все повешаются или сопьются, как спивается наш мужик среди зимнего безделья, от безработицы.
— Нет, я с тобой не могу согласиться. Ты что–то странное говоришь… Ты, значит, оправдываешь тех, что пользуются всеми удобствами жизни в то время как другие голодают?
— Я, кажется, тебе ничего не говорил о том, оправдываю я их или нет. Я указываю только на факт, — говорю, что Анемподист Федорович не может жить без повара, без няньки, без зельтерской, а дальше и без репетитора, без Пятигорска, без пенсии и так далее, и что все это для него не роскошь, а крайняя необходимость. Заговорил же об этом, чтобы показать, что от Анемподиста Федоровича никакого служения ближнему, даже в размере двугривенного, нельзя требовать. А теперь скажу и то, что от него нельзя требовать и личного совершенствования. Чтобы человек мог совершенствоваться, для этого тоже кое–что нужно. Обыкновенно человек развивается через чтение книг. Подвижники совершенствовались, самоуглубляясь в размышления. Может ли Анемподист Федорович читать книги или размышлять? В потенции, конечно, может, а в действительности нет. Почему? Утром он встал, оделся, чаю напился и сейчас же на службу. На службе он до трех, до четырех часов. Пришел со службы, пообедал — он уже никуда не годен. Чтобы привести себя в пригодность для следующего дня, ему нужен отдых, покой, моцион, свежий воздух и так далее. Где уж тут ему книгу почитать или поразмышлять… И может случиться так, что под конец своей жизни Анемподист Федорович утратит и потенциальную способность мышления. И когда проповедник требует от Анемподиста Федоровича служения ближнему или личного совершенствования, он требует от него невозможного, а потому и проповедь остается безрезультатной. По этой же причине и на других людей проповедь не производит никакого влияния. Мы все ведь — и поучающие, и поучаемые — более или менее приближаемся к положению Анемподиста Федоровича…
