— Но как же быть все–таки с голодающими–то?
— С голодающими?.. А вот некоторые говорят: долой всех этих слишком дорого стоящих Анемподистов Федоровичей, — пусть их умирают, — а на их место поставить таких людей, которые, сидя на одном борще с кашей, могли бы делать то же самое дело. От таких будет оставаться и на голодных. Как, по–твоему, справедливо это будет?
— Пожалуй что и справедливо, только…
— Что только?
— Что–то тут не так… Не могу только сказать, что именно.
— Ну, так я сам тебе скажу, что именно… Дело в том, что и от тех людей, которые заменят Анемподистов Федоровичей, тоже ничего не будет оставаться голодающим. На борще с кашей они не долго посидят, а потом с роковою неизбежностью придут к положению Анемподистов Федоровичей… Все на свете ветшает, изнашивается, а содержать ветхое дороже, чем новое. Человек тоже изнашивается и не только лично, а, так сказать, и в поколениях. От обветшавших людей родится слабое поколение, а от последнего и совсем никуда не годное, а жизнь этому последнему поколению станет дороже по той причине, по которой всякому больному жизнь обходится дороже, чем здоровому человеку. Ведь только в улье рабочая пчела — одно, а трутень — совсем особая статья. А потому там пчеловод поступает рационально, когда, желая сохранить мед, убивает трутней. А к людям этот способ применить нельзя, потому что всякий человек с течением времени неизбежно становится трутнем, а пока сделается это для всех очевидным, он успеет наплодить потомство, о котором вначале очень трудно судить, что из него потом получится — трутни или рабочие пчелы? Начнешь давить всех трутней — от человечества ничего и не останется.
— Но как же быть?
— А вот — тут–то и главный смысл нашего служения: мы должны обновлять ветшающее человечество. Из больного, вечно брюзжащего, мало способного к труду Анемподиста Федоровича сделать здорового деятельного жизнерадостного человека, который, поработав на службе 8–9 часов, не чувствовал бы усталости и мог бы еще, приходя со службы, часов 7–8 работать на себя, да при том обходиться и без моциона, и без зельтерской, а кушать борщ да кашу и чувствовать себя великолепно. Вот тогда и голодающим будет оставаться. Всем хватит.
— Так ведь, для этого доктором надо быть?
— Да, где нужно, там и доктором… В Ветхом Завете священники вместе с тем были и докторами. В наше время священник может не быть доктором: на это есть специалисты, но он обязательно должен знать, когда человека к доктору послать, а когда на исповедь позвать. И вот, где микстурой, где молитвой, где ножом хирурга, где проповедническим словом, а где и улучшением породы свиней, священник должен освободить человека из того моря «необходимостей», в котором захлебываются люди, — предварительно, конечно, сам освободившись от него, — а потом уже, дав, значит, человеку возможность двигаться, ведет его по тому бесконечному пути, о котором сказано: «Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный»…
— А я думала, — задумчиво проговорила матушка, — что ваше дело только Богу молиться, да души человеческие спасать…
— Души спасать… — грустно повторил отец Павел и вдруг весело засмеялся.
— Ты чему?
— Да так… вспомнил семинарские годы. Бывало, соберемся и спорим друг с другом: докажи да покажи существование души в человеке…
— Что же тут смешного?
— Смешного, действительно, мало, а грустного много. Создали люди себе какую–то особую душу, богословскую, и стараются доказать ее существование. Ну, конечно, никогда ничего и не докажут…
— Ты опять что–то странное заговорил. Разве душу люди создали? Душу Бог создал…
— Верно. Только про душу, которую Бог создал, люди позабыли, а выдумали какую–то свою… Хорошо этот вопрос владыка разъяснял нам. Заходили мы раз к нему с отцом Герасимом. Разговорились. Так это у него просто все и ясно выходит. Не знаю, сумею ли я тебе передать…
Отец Павел задумался и, немного помолчав, спросил:
— Как по–твоему: в яйце есть петух?
— То есть, как это?.. Что за странный вопрос?
— Вот и вопрос о том, есть ли в человеке душа, тоже должен быть таким же странным. В яйце, конечно, нет петуха, но из яйца может при известных условиях вылупиться цыпленок, из которого потом может вырасти петух. Человек — это яйцо, и пока он — яйцо, он мало отличается от других высших животных. Его надо поставить под воздействие известных условий, и тогда в нем начинает развиваться душа, — человек превращается в свободное разумное существо. Это свободное разумное существо нужно развить в духа, освободить его из тела, как цыпленка из яичной скорлупы, и передать Богу, Который уже и довершит дальнейшее развитие человека. Вот это и значит «спасти душу человека».
Матушка молчала, видимо, вдумываясь в эти новые для нее речи отца Павла.
— Жутко становится, когда подумаешь, какая страшная ответственность лежит на священниках! — прервал раздумье матушки отец Павел. — Как назовешь ты мать, которая, хотя бы и по неведению, не доносит ребенка и родит его на свет малоприспособленным к жизни? Чувствуют такие дети, что в их мучениях повинны родители, и клянут их. Чувствуют инстинктивно и христиане, что их отцы духовные, породившие их святым крещением, отправляют своих чад на тот свет недоносками, мучатся и клянут их, обзывая презрительно «долгогривыми попами»…
Матушка продолжала думать. За последнее время ей пришлось испытать много новых впечатлений. И новая дорога, и новые речи отца Павла, и сам отец Павел, приехавший за ней после долгой разлуки как будто другим, тоже новым человеком, — все это вызвало в ней целое море мыслей, в которых она спешила разобраться.
Отец Павел пошел разыскивать забежавших куда–то детей.
— Возможно ли это? — спросила матушка отца Павла, когда он, вернувшись с детьми, опять сел возле нее.
— Что, возможно? — Да вот то, что ты говорил… создать из человека духа…
— Для человека невозможно. Поэтому–то и потребовалось сошествие на землю Сына Божия. Христос дал людям особую силу в дополнение ко всем, действующим в мире, и с тех пор это стало возможно… Этой–то силой и действуют епископы и священники…
— Ив тебе есть эта сила? — оживленно спросила матушка, с любопытством взглянув на отца Павла.
— В священниках есть, — убежденно проговорил отец Павел, — но не всякий, надевший рясу, священник. И я, может быть, пока не священник. Я только поставлен во священники. Но теперь я верую, что в мире есть сила Божия и что человек может владеть ею, а потому, стало быть, я буду священником… Да, а вот сидел бы спокойно на прежнем приходе, так и превратился бы в Анемподиста Федоровича, и зельтерскую пил бы, и в Пятигорск пришлось бы ехать. А так как на все это нужны деньги, то и дрался бы со своими прихожанами из–за каждого пятака за требу…
Отец Павел опустил голову и стал смотреть на воду. Вода под взмахами колес парохода бурлила, кипела, вздымалась красивой волной. Волна бежала, резвясь и играя, а с неба солнышко слало ей свои теплые лучи и расцвечивало ее всеми переливами радуги.
Пароход быстро несся вперед, но мысли отца Павла опережали его. Вот он видит уже пристань… Радостный отец Герасим встречает его… Все сначала отправляются к владыке за благословением. Вот добрый, не забывающий свое духовенство и в мелочах жизни, всюду поспевающий владыка. Он ласково поздравляет с приездом, благословляет его семью… А вот, наконец, и Новодуховское. Кругом всё еще только начато… Подбегают «прихожане». Они веселые, ласковые, но… много, много еще надо, чтобы обратить их в «разумное Божье создание»…
Годы тяжелого, упорного труда предстоят впереди.
Но, Боже, как легок и радостен этот труд!
* * *
Не все предусмотрел отец Павел в своих забежавших вперед мыслях. На пристани встретил его не один отец Герасим: возле него с каким–то торжественным видом стоял Ерема. В руках он держал большой букет из полевых цветов.
Когда гости сошли на пристань, Ерема, радостно приняв у отца Павла благословение, важно подошел к матушке, вручил ей букет, и, вдруг закрасневшись, и широко улыбаясь, попросил новоприбывшую гостью не отказать в чести, пожаловать к нему в восприемницы.
— Разве? — оживленно спросил отец Павел.
— Вчера… — продолжал улыбаться Ерема. — Бог дочку послал…
Отец Павел и отец Герасим многозначительно переглянулись.
Глава шестнадцатая
— Куда это вы, доктор, так спешите? — обратился отец Владимир к старому приятелю отца Григория, нагнав его на улице.
Доктор шагал в задумчивости, и оклик отца Владимира, видимо, оборвал ему нить каких–то дум. Нетерпеливо пожав руку отцу Владимиру, он полусмущенно–полусердито вскинул на него глаза и вдруг выпалил:
— На миссионерскую беседу!
— Куда? — удивленно переспросил отец Владимир.
— На ваше собеседование со старообрядцами. — Что это с вами случилось? Насколько мне известно, вы, мягко выражаясь, были не особенно большим любителем подобных вещей, — глядя на доктора с улыбкой, заметил отец Владимир.
