из коридора тянет холодом.
В новом доме у нас с братьями появилась комната для игр, в которой можно было возиться и дурачиться. Но чаще всего мы играли на улице. Летом сад был весь в цветах, между двух деревьев вешали гамак. Неподалеку находилась футбольная площадка и горка. Зимой мы с соседней ребятней катались на санках, с визгом падая в снег, а вечером ложились спать, разгоряченные и уставшие.
Улица упиралась в поле, а дальше раскинулся лес. Мы играли в прятки, катались на велосипедах, собирались в банды и устраивали в лесу лагерь.
Приемные родители ходили с нами на курсы грибников, где нас учили определять различные виды. На каникулах мы ездили в Австрию в горы или в кемпинг в Италию, к нам часто присоединялись родители Инге: «венская» бабушка и ее муж.
С биологической матерью я виделась редко. Поначалу она иногда забирала меня к себе или возила к бабушке Ирен. Воспоминания о наших встречах обрывочны, но есть исключение. Как-то раз мать приехала за мной в Вальдтрудеринг, мы сели в машину и отправились в сторону Хазенбергля — в этом районе на севере Мюнхена она тогда жила. По пути мы почти не разговаривали, я смотрела в окно. За стеклом мелькали жилые кварталы, одинаковые ряды серых домов, между ними лужайки.
Где-то на окраине мать припарковала автомобиль. Мы вышли и зашагали к ее дому. Она стремительно неслась вперед, я семенила позади с сумкой вещей на выходные. Когда она открыла дверь в квартиру, на нас с лаем бросилась ее собака.
Мать на пороге кинула мне поводок и приказала: «Ну-ка, выведи его!» Подходить к дворняге было страшно, а на улице пришлось прятаться от детей, которые играли под натянутыми бельевыми веревками. Я никого из них не знала, они кричали мне: «Негритоска!»
Когда я вернулась в квартиру, мать лежала на диване и курила. Она все еще злилась на меня за то, что я неохотно пошла на улицу с ее псом. «Мамочка, что случилось?» — «Ничего!» — отрезала она.
* * *
До того как Зиберы удочерили Дженнифер, они ни разу не общались с Моникой Гёт, только видели ее имя в документах ведомства.
Моника периодически звонила Зиберам и назначала время, когда она могла забрать дочь к себе или отвезти к Рут Ирен. Приемные родители сообщали Монике, если происходило что-то важное, так было, например, когда Дженнифер удалили миндалины. Также Зиберы предупреждали о длительном отпуске.
У Дженнифер было теперь две мамы: приемная (Инге Зибер) и биологическая (Моника Гёт).
Зиберы всё гадали, как приемная дочь будет их называть. Сыновья обращались к ним «мама» и «папа», и вскоре Дженнифер это переняла. Инге называла Монику Гёт «другой мамой». «Другой маме нужно работать, поэтому ты живешь у нас» — так ситуацию объяснили Дженнифер.
Рут Ирен как-то раз навестила Зиберов, и они сразу поладили, а Моника встречалась с ними только у входной двери, когда забирала Дженнифер на выходные. Инге и не приглашала ее зайти: с сухой и неприветливой Моникой разговор не клеился.
Сейчас Инге теряется в догадках, почему она никогда не разговаривала с Дженнифер о ее матери.
Проведя выходные с Моникой, девочка часто возвращалась домой встревоженной и напряженной. Из нее было слова не вытянуть. Очень редко она упоминала бабушку и собаку матери.
Однажды Моника не захотела везти четырехлетнюю Дженнифер обратно в Вальдтрудеринг и отправила ее одну на такси.
Когда Дженнифер исполнилось шесть, Моника ждала ребенка от своего тогдашнего мужа Хагена. Она наконец дала согласие на удочерение — именно семьей Зиберов, а не кем-то другим.
Поскольку у Инге Зибер было австрийское, а не немецкое гражданство, процедура удочерения затянулась почти на год. От Инге потребовали несколько рекомендательных писем: ее друзья и знакомые подтверждали, что она в состоянии воспитать приемного ребенка.
Для Дженнифер и ее сверстников усыновление означало что-то сложное и непонятное. Один добродушный мальчик сказал ей: «Ну вот, теперь тебя усомовят! Ой, усынопят!» Когда Инге объяснила Дженнифер, что она не смогла бы произвести ее на свет, поскольку Мануэль всего на полгода старше, Дженнифер выдала фразу, основанную на детской логике: «Не смогла, и хорошо. А то как бы я к вам попала?»
На протяжении трех лет Моника отправляла дочери длинные письма и подарки, но приемные родители передавали их Дженнифер выборочно. Когда от Дженнифер довольно долго не было никаких вестей, Моника написала Зиберам письмо с вопросом, когда ей можно встретиться с дочерью и получает ли та письма и подарки.
Зиберы ответили, что ей не стоит видеться с Дженнифер, поскольку девочка разрывается между двумя семьями. Лучше подождать, пока она вырастет.
После этого связь с Моникой оборвалась.
По словам Инге Зибер, они с мужем и не предполагали, что биологическая мать будет продолжать общение с их приемной дочерью. «Мы поняли, что для Дженни будет лучше с ней не контактировать. В день подписания документов мы решили, что Дженнифер — наша дочь».
* * *
По документам я уже была Зибер. Во втором классе я подписывала тетради новой фамилией, не той, что в первом. Но моя мать оставалась моей матерью.
Приемные родители решили жить так, будто я на самом деле их ребенок и всегда им была.
Однако наша с ними история началась, когда мне уже было три года. Когда мы познакомились, я была Дженнифер Гёт, это они дали мне фамилию Зибер.
После удочерения получилось так, словно моей матери никогда и не было.
Связь с ней оборвалась внезапно. Она больше мне не звонила и не приезжала к нам. Почему так произошло? Она меня забыла?
Приемные родители хранили молчание. Никто не начинал об этом разговор. Инге и Герхард, казалось, были рады, что я тоже молчу.
Они очень хотели, чтобы наша семья была обычной.
Я не осмеливалась задавать вопросы. Да и имела ли я право их задавать? Имела ли я право сомневаться в новых родителях? Я мечтала стать им родной. Когда в шесть лет они меня спросили, хочу ли я войти в их семью, я ответила согласием.
Я тоже хотела иметь обычную семью.
На детских фотографиях я всегда смеюсь: вот меня закопали в песок на пляже в Италии, вот мы с братьями катаемся на лыжах, вот едим мороженое, а вот приехали на Октоберфест.
Тем не менее эти детские снимки не рассказывают всей правды.
Я с самого
