– Когда? – спросил О’Хара.
Все трое посмотрели на врача – сухого шотландца с проседью в редких усах, весьма недовольного тем, что его подняли ночью и погнали на болото.
– Более двух часов, – сказал он. – Менее двенадцати. И вероятно, ближе к девяти-десяти.
– Ближе к девяти, – пробормотал Адам. – Всего через два часа после того, как я…
– Жалко, – сказал О’Хара пустым голосом. – Утром зайду к Ханифе.
И тут до Адама дошло то, что шефу, конечно же, пришло в голову сразу: если Цветок убита – с кем же был Чехов?)
– Ну что, готовы к экспедиции?
– Готов и предвкушаю.
Солнце еще не добралось до зенита, но в зеленой тени было парко. О’Хара свистом подозвал двуколку; праздные рикши под навесом вскочили было, но тут же снова опустились на землю, прислонясь спинами к почернелым колесам. Маленькая мохнатая лошадь, почти пони, пофыркивая, остановилась у щербатых колонн крыльца: она не была расположена куда-то спешить, а кучер и не собирался гнать. Он подождал, пока Чехов и О’Хара усядутся на кожаные сиденья, проеденные влагой и насекомыми, поднял откидной верх, неторопливо уселся на козлы и что-то спокойно сказал лошади. Та переступила с ноги на ногу, постояла еще немного и начала неспешный обход площади, стараясь не выходить из тени.
– На базар, – приказал О’Хара, двуколка сделала еще полкруга, и лошадь затрусила по узкой улице, застроенной двух-трехэтажными оштукатуренными домами с наглухо закрытыми бурыми ставнями.
– Как вам понравилась новая гостиница? – спросил этнолог.
– Всем хороша, – признал Чехов. – Нету этого, знаете, показного великолепия, которое говорит только о глубоком упадке – гостиницы, страны или вкуса. В «Галле фэйс» я даже окно не мог притворить, и пахнет там сыростью. Одно странно: с моими туфлями продолжаются приключения.
– Что такое? – спросил О’Хара с равнодушной вежливостью.
– В «Галле фэйс» комнатная туфля – правая – чуть не уплыла за балконные перила, а теперь вот в левой…
– Тоже комнатной?
– Нет, вот этой. – Чехов, насколько позволили борта повозки, вытянул длинные ноги и пошевелил носком вправо-влево: прочная тупоносая туфля коричневой кожи, свеженатертая «боем». – Ну-с, так: выставляю я их вечером… – (Соврал: почти под утро.) – Выставляю за дверь, перед выходом надеваю и чувствую – что-то нога не входит до конца. Засунул руку – оказалось, записка: извольте видеть. – Он достал из портмоне мятый листок. – И не записка даже, а… Что скажете? Какой-то местный обычай?
О’Хара небрежно принял листок.
– Бумага местного производства, – заметил он. – Водяной знак цейлонской фабрики. Дешевый сорт. Теперь…
Перед ним была «не записка даже»: на бумагу как по линейке наклеили три слова, вырезанные из газеты или книги:
GO TO KANDY
– Клей тоже дешевый, такой есть в каждой гостинице, – определил О’Хара. – Вторая полоса «Коломбо гэзетт»…
– По шрифту опознали? – поразился Чехов. Ему всегда нравились люди, достигшие высокого мастерства в своем деле.
– Да, главным образом. И по бумаге. Газета, видимо, вечерняя: там как раз была заметка о завтрашнем параде в Канди.
– А где это и что это?
О’Хара откинулся на сиденье, но листок не отдал, а сложил вдвое и сунул в нагрудный карман безукоризненно-белой сорочки.
– Плохо же вы подготовились к путешествию, доктор. Канди – это на северо-восток от Коломбо, одно из самых почитаемых мест Цейлона… и кто-то хочет, чтобы вы ему поклонились. В этом городе хранится Далада – зуб Будды; если хотите, одолжу вам несколько брошюр.
– Благодарю, было бы любопытно. – Чехов глядел по сторонам, на мешанину коричневых, красных и зеленых пятен. Люди, одежды, деревья даже при медленной езде сливались воедино – они и были одним: Цейлоном. – Конечно, никуда я не поеду, но… – Он закашлялся, прикрывая рот платком.
(Гусев был не жилец. Он кашлял час за часом, надрывая душу и горло, то и дело отхаркивая. Но с такими симптомами, даже усиленными горячкой, можно протянуть не один год, – Чехов знал это прекрасно, и внезапная, глухая смерть отставного солдата поразила его. Освидетельствовать покойника ему как постороннему не дали, а судовой врач только бормотал спьяну. Он словно боялся чего-то, не понять чего.
В последний свой день Гусев, блестящий в свете фонаря капельками пота, хватал за руку, тянул к себе и с настойчивостью злого бреда шептал:
– Зуб, зуб… ты к зубу ехай… Я не смогу, ты ехай к зубу… потом отдашь, отдашь потом, это не тебе… Зуб…)
– Приехали, – сказал Кимбол О’Хара. – И, если позволите совет… побывайте в Канди. Там интересно и очень красиво. А от кого эта записка, я выясню.
Чехов видел разные торговые ряды – приморские, в Таганроге и Одессе; московский Хитров рынок, куда и полиция ходит только сам-четверт; Гостиные дворы обеих столиц, где не так-то просто вырваться из рук лавочников – даже сыну лавочника, знакомому со всеми уловками; назойливые дальневосточные базары – на взгляд чужака, избыточные до бессмысленности.
Здесь было все – сверкающие камни, драгоценные ли, бог весть; раковины, плоские и спиралевидные, серебряные цепочки, пляшущие боги, вяленые акулы и мерцающие золотом шкуры пантер; снулые рыбы и еще живые крабы – все огромные и причудливо глазастые; пирамиды кокосов и связки бананов, корзины и циновки, китайские коробочки и простые, ничем не украшенные палочки – зачем они? – и палочки курящиеся; статуэтки, слишком мелкие, чтобы разобрать детали, – слоны, демоны, будды; сквасившееся по жаре молоко, горький дух шоколада; проволочные клетки, из которых мангусы, замерев, с ненавистью смотрели на исконного врага: кобру выманивала из тыквы-долбленки флейта ахи-кунтакайи, «очарователя змей»; подвешенные над головами рулоны тканей время от времени сами собой разворачивались и тяжелыми цветистыми складками закрывали проходы вглубь лавок. Кривые проходы изредка выводили к узким, но прямым улочкам, которыми тянулись запряженные горбатыми волами крытые арбы, не ускоряя хода и не замедляя его. В воздухе стояла взвесь из пыли, запахов (мускус, бетель, навоз), криков (попугаи, рикши, торговцы, полисмены) – и ропот океана оставался общим фоном.
Здесь было все, что ожидал увидеть иностранец, а значит, не было главного: той простой, скудной, будничной жизни, которая прячется за прилавками и дивными видами, всюду одна и та же. Только одни страны, в уничижении паче гордости, выставляют ее напоказ – вот мы каковы, и не стесняемся, а если что и прячем, то за тоскливым забором; в других же землях принятый людьми и природой наряд – чопорный ли, беспорядочно ли пестрый – защищает и своих, и чужих от безысходной, безнадежной серости: вдруг кто обманется и поверит. Но и пальмы скоро надоедают – особенно вон те, низкие и пузатые, что лезут из земли, точно репа.
О’Хара объяснял значение амулетов, показывал, как отличить фигурку Будды, сработанную недавно, от старой, хоть и плохонькой, и аляповатой; рассказывал, как обходиться со множеством разноцветных каст, обитателей бесчисленных закоулков, чтобы получить скидку, а то и сохранить жизнь; и почему джат в ответ на обращение «погонщик ослов» рассмеется, а раджпут вытащит нож. В этом краю вместо неба – переплетение ветвей, хранящее от солнца; и вечное движение нескончаемо, словно колесо.
Чехов и О’Хара остановились на косом перекрестке, у клетки, в которой бесновались черно-серые мангусы и пальмовые кошки – Чехов никак не мог отличить одних от других. Владелец зверьков, густо-сизый сингалез в фиолетовом саронге, начал обхаживать европейцев на ломаном английском, но, когда О’Хара прервал его на местном наречии, на миг онемел, а потом заговорил быстро, голосом, похожим на мангусово щелканье. Он то размахивал руками, показывая нечто огромное – змею, наверное, – то замирал, и тогда на его правом запястье становилась отчетливо видна багряная татуировка: то ли рогатый одноглазый человечек, то ли странной формы маятник.
Чехов отступил в сторону, готовясь достать кошелек, почти опустелый; возница, не покинувший своих клиентов, тащил пальмовую корзину, полную бессмысленных сувениров, отобранных на подарки; бессмысленных, потому что никогда и ничего они не скажут тому, кто не узнал их на ощупь здесь, в цейлонском парном месиве. Надо купить мангусов; заказал же он для Суворина яванского пони.
Из-за угла выскочил плосколицый китаец, чье канареечное ханьфу даже среди здешней пестроты казалось вызывающе-ярким: так в африканской сказке леопард, еще не запятнанный, был заметен среди желто-зелено-черного подлеска Туземной Флоры. Китаец двигался быстро, легко и бесшумно; короб с выпечкой ровно плыл перед ним – пока не натолкнулся на долговязого русского.
Китаец ахнул, пошатнулся, и печенье полетело в утоптанную пыль; ахнул и Чехов.
– Я жалкая личность! – закричал китаец по-английски, кланяясь в пояс. – Я толкнул уважаемого гостя! Я причинил ущерб!
